Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

Сопоставление этих личностей и их свободное общение многое говорит о подвижных границах политического спектра Веймарской республики. Важным медиумом, позволявшим легко выходить за пределы собственной позиции, служила очарованность советскими пятилетними планами, которые на фоне мирового экономического кризиса занимали немецких националистов ничуть не меньше, чем сторонников коммунистов. Своей великогермански ориентированной «программой национального и социального освобождения немецкого народа» (1930) КПГ, в свою очередь, перевела стрелки на такое сближение — однако, как всегда, на собственных условиях.

То, что в подобных право-левых коалициях речь шла не просто о конъюнктурных симпатиях, можно продемонстрировать на примере таких фигур, как Эрнст Юнгер или же Карл Шмитт. В 1920 г. полемика между Каутским, Лениным и Троцким по поводу понятия «пролетарская диктатура» побудила начинающего правоведа, специалиста в области государственного права Шмитта к первым размышлениям об отношении права, демократии и диктатуры. Для Шмитта безусловной заслугой ленинистской литературы было то, что она назвала «диктатурой не только политический строй, с которым боролась, но и собственное политическое господство, к которому стремилась», и тем самым четко выработала «комиссарский характер» этой формы господства «как средство достижения конкретной цели». Еще Фихте довел это определение, восходящее к традиции французских революционных комиссаров, до представления о диктаторе как о «тиране», который вынуждает «сопротивляющуюся природу» человечества, «понимает ли она это или нет, к господству права и высших соображений». В философии таких католических контрреволюционных государственных мыслителей, как Бональд и Доносо Кортес, идея диктатуры, преодолевающей произвол и анархию, приняла в конечном счете столь определенную форму, что на ее основе частично сошлись «те великие католики… со сторонниками диктатуры пролетариата»{951}.

Неудавшийся Муссолини

На необозримом идеологическом минном поле «Третьего рейха» закончилась в конце концов и политическая карьера бывшего вождя немецких антибольшевиков — Эрнста Штадтлера. После бесславного завершения своей карьеры — как антибольшевика, как идеолога «Ринга» и как путчиста — он примкнул в 1924 г. к немецко-национальному «Стальному шлему», чтобы превратить его в инструмент «поляризации национального движения фронтовиков и фёлькишского молодежного движения»{952}. Через год он основал собственный «Союз великогерманцев» (Эльзас звал!). Одновременно вступил в Немецко-национальную народную партию (НННП), в которой дослужился до руководителя имперской учебной службы (Reichsschulungsleiter), а в 1932 г. — до депутата рейхстага, но так и не смог пробиться в более узкие властные структуры.

Тем с большей энергией он сделался рупором нового партийного вождя и газетного магната Вальтера Гугенберга. Штадтлер ратовал за преобразование НННП из элитарной партии старого стиля в «современное активистское коллективное движение» и в «настоящую дружину самодостаточной… творческой личности», в данном случае — Гугенберга. Основав «Харцбургский фронт» (1931)[164], он совершенно серьезно счел свою задачу выполненной: «Немецко-национальная партия превратилась, одним словом, в движение Гугенберга»{953}.

На деле это была лишь запоздалая и неудачная попытка создать внутри националистического лагеря массовое движение, соперничающее с крепнущим нацистским движением Гитлера. С вождем нацистов Штадтлер познакомился в 1920 г., когда во время капповского путча Гитлер по заданию мюнхенских правых кругов был послан в Берлин для зондирования ситуации. Согласно свидетельствам очевидцев, вождь мюнхенской мини-партии, облаченный в визитку и сапоги со шнуровкой и ходивший с рюкзаком, производил странное впечатление{954}. Во всяком случае Штадтлер в своих мемуарах, вышедших в 1935 г., не только ничего не пишет ни об этой, ни о более поздней встрече (в «Национальном клубе» Ревентлова в 1922 г.), но и вообще упоминает Гитлера лишь один раз. Вместе с тем бросается в глаза его пристрастие к Муссолини. Так, в 1932 г. он присутствовал, представляя «Стальной шлем», на дискуссиях «Общества по изучению фашизма»{955}.

И все же не случайно, что именно Штадтлер в апреле — мае 1933 г., после утверждения Гитлера на пост рейхсканцлера, встал во главе группы депутатов рейхстага от НННП, которые осуществили слияние собственной фракции с фракцией НСДАП и сами перешли в нее, не желая (или не имея на то права), однако, вступать в партию{956}. Именно нацисты, а не немецкие националы проявили себя как «современное активистское коллективное движение», на формировании которого он всегда так настаивал. Тут он не мог остаться в стороне. Без сомнения, Штадтлер надеялся таким образом сохранить влияние и получить возможность реализовать хотя бы некоторые свои идеи. Но грубая по форме отставка, которую вскорости получили остатки НННП, а также убийства и аресты в ходе «путча Рема» в феврале 1934 г., принесшие тюремное заключение или смерть некоторым его знакомым со времен «младоконсервативного» движения, видимо, со всей ясностью показали ему, что в новом государстве ни на какую карьеру ему надеяться не приходится.

В самом деле, в июле 1934 г. Штадтлер потерял должность «политического руководителя» издательства «Ульштайн», на которую он предложил себя за год до этого. Он убедил издателя Германа Ульштайна, что концерн с его помощью можно уберечь от разгрома и нацистской унификации (Gleichschaltung). В своих позднейших воспоминаниях Ульштайн все еще выражал веру в благие намерения Штадтлера. Возможно, последний действительно надеялся, что сможет вместе с Ульштайном создать собственную публицистическую базу. При этом в нацистской домовой ячейке и среди влиятельных деятелей Министерства пропаганды он все еще считался человеком из «Стального шлема». А в нацистском государстве «Уль-щтайн» был последним «неарийским» издательским концерном. В середине 1934 г. его окончательно «ариизировали»{957}.

Так бывший поборник немецкого антибольшевизма за короткий срок превратился в национал-социалистическом Третьем рейхе в «бывшую личность». Согласно отчету дюссельдорфского гестапо 1937 г., Штадтлер жил «довольно бедно, продавая некоторые книги, написанные им самим», особенно свои трехтомные мемуары. Они вышли в дюссельдорфском издательстве «Нойер Цайтферлаг», бывшем издательстве партии НННП, Штадтлер, кстати, по-прежнему являлся его руководителем и главным автором.

Возможно, эта деятельность, после того как он в декабре 1935 г. (согласно сообщению рукоюдства берлинского гау) покаялся «перед фюрером в своем политическом прошлом» и вступил в НСДАП{958}, — представляла собой всего лишь поход в Каноссу, который, однако, не открыл для него никакой возможности новой карьеры и даже не спас его. Так он и остался тем, кем был с самого начала: немецким неудавшимся Муссолини.

6. Немецкая достоевщина

Для исторического обоснования своей антитезы «Рим или Москва» Альфонс Паке разработал своеобразную двухтысячелетнюю географию духа, исходным пунктом которой был Рейн, река его родных краев: «Здесь противостоят друг другу идеи Запада и Востока, римское право государств как владетелей… и естественное право, которое коренится в повседневных заботах и обстоятельствах»{959}. В этой духовной борьбе, казалось, невозможен никакой нейтралитет. Как Священная Римская империя германской нации в свое время была призвана стать оплотом и носителем христианской веры, так Германский рейх в современную эпоху призван стать оплотом и носителем нового восточного учения. Это означало поворот тенденции, имевший эсхатологическое значение: «Нечто эсхатологическое кроется в доведенном до максимума обострении социальных и национальных проблем… Что касается немецкого народа, то он благодаря великому чудесному несчастью, обрушившемуся на него, впервые в истории находится на стороне восточных, а не западных народов»{960}.

Этими восточными народами были для Паке в большей мере, чем раньше, славянские народы. В статье «Русский лик» (1920) дух российской революции берет начало непосредственно из панрелигиозного восприятия мира у славян, которое нашло выражение в идее «всечеловечности» и в новой «идее человечества» у коммунистов{961}. Паке видит в этом воздействие учения Соловьева о «Богочеловечестве» и «больной социальной совести» Льва Толстого. Но «прототипом новой России» стал, на его взгляд, Максим Горький. Его «культ народной силы, прогресса и разума характеризует целеустремленного человека сегодняшних российских будней, начавшего ненавидеть свои страдания». А надо всем этим «бескрайнее русское небо и вечный идеализм грозовой битвы, который светится на землистого цвета апостольском лике Достоевского» (sic!){962}.