Екатерина Великая - Анри Труайя

А тем временем в Европе встреча Иосифа II и императрицы начинает беспокоить пруссаков. Фридрих II не думает, что «дуэт исполнен, никаких последствий не будет», как считает его посол, и решает направить в Санкт-Петербург своего племянника и наследника престола, принца Фридриха Вильгельма. Узнав об этом, Иосиф II пишет матери: «Принц прусский приедет сюда… с целью испортить все, что мне удастся сделать полезного». Но его опасения напрасны. Екатерину нелегко заставить отказаться от своих планов. Она принимает Фридриха Вильгельма холодно, строго, по протоколу, ей неприятны его ограниченность и тупость, она скучает в его обществе и не скрывает этого. Почти не разговаривает с ним, предоставляя Потемкину и Ланскому труд развлекать непрошеного гостя. Тот обижается и идет на сближение с цесаревичем Павлом, проявляя к нему дружеское расположение, чем окончательно выводит из терпения императрицу.

Миссию прусского принца можно считать провалившейся с приездом из Вены самого принца Карла де Линя, арбитра космополитической элегантности и утонченной культуры. Ему сорок пять лет, он камергер Иосифа II и муж принцессы Франсуазы Лихтенштейнской. За красивое лицо, храбрость и лукавый ум его прозвали в Париже «сказочным принцем». Вот как он сам представляется: «Весельчак и зануда, набожный, но не праведный, христианин, но не католик, хотя и готов им стать, бормочу оду Гомера вместо молитвы, у меня шесть или семь отечеств: Священная империя, Фландрия, Франция, Испания, Австрия, Польша и немного Венгрия».[121] Официально он австриец, поскольку Бельгия входит в ту пору в Австрийские Нидерланды, а служит он императору Иосифу II, но на самом деле у него нет родины. Его зазывают во все салоны, все дамы от него без ума. Шепотом передаются его международные похождения. При его появлении в Санкт-Петербурге все знаменитости тускнеют. Екатерина подпадает под его очарование. Он же коротко записывает: «Она была еще недурна». Разумеется, в пятьдесят один год она не может соперничать с молоденькими, в которых он обычно влюбляется. Но ум ее возбужден как никогда. Ее беседа с принцем де Линем напоминает молниеносный поединок на рапирах. Во время вечерних раутов в Эрмитаже в узком кругу она задыхается от счастья, слушая остроты и анекдоты своего гостя. Чтобы придать большую неожиданность репликам, она предлагает перейти на «ты». Невозмутимо принц де Линь начинает: «Что думает Твое величество…» Общий взрыв смеха, в том числе и царицы, прерывает его речь. Однажды, показывая ему новый дворец в Москве, она говорит: «Признайтесь, ведь красивая анфилада!» Он холодно отвечает: «Больничная красота!» Ее забавляет его дерзость. Она пишет Гримму: «У нас в гостях принц де Линь, это один из самых забавных и легко живущих людей, каких я встречала. Какой оригинальный ум, мысли его глубокие, а шалит он как ребенок». Рядом с этим шалуном и непоседой принц Фридрих Вильгельм выглядит тупым олухом. Стоит ему попасть в поле зрения Екатерины, как ей становится не по себе. Лицо ее застывает в холодную властную маску. Фридрих Вильгельм понимает это, отчего дурное расположение, настороженность и неловкость его еще больше усиливаются. Когда, поняв свой провал, он наконец уезжает, она вздыхает с облегчением. «Уверяю Вас, – пишет она Гримму, – что он (Фридрих Вильгельм) своей занудностью способствовал усилению ревматических болей в руке, которые у меня были, но стали проходить сразу после его отъезда».

Фридрих II очень скоро понял, какую услугу австрийцам оказал его племянник своей неумелостью. От приступа гнева у него разыгралась подагра. А тем временем Екатерина и Иосиф II обменялись письмами, написанными ими собственноручно. Это настоящая секретная конвенция о разделе Оттоманской империи.[122] Узнав об этом противоестественном сговоре, Фридрих II вынужден спрятать когти и молча бесится. Переписка его с царицей становится все реже, а потом и вовсе прекращается. Договоры между Россией и Пруссией, сроки действия которых истекали в 1780 году, более не продляются. 29 ноября того же года Мария Терезия умирает, и, освободившись от тиранической опеки матери, Иосиф II еще больше сближается с императрицей. Хотя Екатерина и считает себя ученицей Вольтера, но порою ей кажется, что небо поспешествует ей в самых смелых ее начинаниях. Конечно, никакой мистики в ее поведении нет. Она терпеть не может неосознанные движения сердца. Но убеждена, и это убеждение лежит в глубине ее души, что она – человек исключительный и ей сопутствует успех. Если Бог существует, он явно с нею заодно. Он ее вдохновляет, когда она стремится продолжать дело Петра Великого. Пришло время серьезно заняться памятником, которым она хочет прославить своего предшественника.

Вот уже много лет, среди всеобщего непонимания, Фальконе работает над огромной статуей царю. Чтобы помочь ему схватить движение коня, поднявшегося на дыбы, в течение нескольких месяцев специальный берейтор проделывал перед скульптором различные фигуры с помощью двух любимых лошадей императрицы: Бриллианта и Каприза. А голову Великого Строителя вылепила ученица мэтра, француженка Колло.[123] К весне 1770 года модель готова. Дидро во время своего визита в Санкт-Петербург, увидев гигантскую фигуру из глины, воскликнул: «Я знал, что Вы мастер, но, черт побери, никогда не думал, что у Вас в голове сидит нечто подобное!» Впрочем, хлопоты Фальконе только начались. Старик Бецкой, президент Академии изящных искусств, почитает его за мастерового, «раба литейного цеха», и считает своим долгом давать ему советы. По его мнению, Петр Великий должен быть поставлен так, чтобы казалось, что он смотрит одновременно и на Адмиралтейство, и на здание Двенадцати Коллегий. Большого труда стоило объяснить ему, что в таком случае царь косил бы обоими глазами. Фальконе представил своего героя одетым в костюм римского императора; тут же церковные иерархи обращаются к Екатерине с протестом: как смеет этот французик придавать царю всея Руси, главе православной Церкви, облик языческого монарха? По правде говоря, она и сама несколько озадачена этим античным всадником, в котором ей трудно признать Петра I, такого сильного, такого русского, так близко стоящего к народу. Тем не менее она доверяет Фальконе и успокаивает иерархов, уверяя их, что Петр I вовсе не представлен в «языческой» одежде. «На нем, – говорит она, – идеализированный русский костюм». Такое заявление удовлетворяет церковников, но не аристократов: зачем представлять императора в «идеализированном русском костюме», когда он всю жизнь боролся за введение в его стране европейского костюма? И тут Екатерина отсылает советчиков коротко и резко. Четыре года, с 1770-го по 1774-й, проходят в напрасных поисках мастера, способного отлить скульптуру такого размера. В отчаянии Фальконе решает сам попробовать. Два раза подряд его рабочие разбегались в страхе, не окончив отливку. Ничего не получается. И может быть, и не получится. Денег не хватает, Фальконе нервничает, месяцы проходят в бездействии и отчаянии. Наконец, третья отливка удается. Статуя установлена. Но Екатерина занята своими делами и не думает открывать памятник. Некоторые недоумевают, почему царя изобразили в три раза больше натуральной величины. Он «меньше похож на себя» из-за того, что скульптор сделал его гигантом. А лошадь? Где он увидел такую лошадь? Измученный критикой и волокитой, усталый и больной, Фальконе проклинает неблагодарную Россию, где он провел двенадцать лет, и просит царицу отпустить его. Она не принимает его, велит с ним рассчитаться и отпустить. Уныло возвращается он в Париж, где его ждут однообразие, почет и старость.