Иосиф Сталин – беспощадный созидатель - Борис Соколов

Можно предположить, что после ареста Мандельштама в мае 1934 года Сталин узнал о существовании дневника Презента и наличии там неприятных свидетельств Демьяна Бедного. И распорядился «изъять» дневник вместе с его автором. Презент не был осведомителем. Он просто был искренний человек, до конца так и не понявший, в какой стране живет. Это его и погубило.

Уже в 1929 году начало проявляться определенное недоверие Сталина к Демьяну Бедному. 8 июля этого года Политбюро разрешило Демьяну выехать за границу на лечение и выделило ему на эти цели 1500 долларов. Но поэта отпустили на Запад одного, без жены, которая оставалась как бы заложницей за мужа. Разумеется, никто не опасался, что столь тесно связанный с большевистским режимом литератор, отношение к таланту которого за пределами СССР было исключительно враждебно-ироническим, рискнет «выбрать свободу» и попросить политического убежища на Западе. Но то, что Демьяна не отпустили с женой, было очевидным унижением того, кто привык считать себя «первым советским поэтом» и в чьем распоряжении был персональный салон-вагон и квартира в Кремле.

А 6 декабря 1930 года Демьяна Бедного как обухом по голове ударило постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О фельетонах т. Демьяна Бедного «Слезай с печки», «Без пощады». В этом постановлении говорилось: «ЦК обращает внимание редакций «Правды» и «Известий», что за последнее время в фельетонах т. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании «России» и «русского» (статьи «Слезай с печки», «Без пощады»); в объявлении «лени» и «сидения на печке» чуть ли не национальной чертой русских («Слезай с печки»); в непонимании того, что в прошлом существовало две России, Россия революционная и Россия антиреволюционная, причем то, что правильно для последней, не может быть правильным для первой; в непонимании того, что нынешнюю Россию представляет ее господствующий класс, рабочий класс и прежде всего русский рабочий класс, самый активный и самый революционный отряд мирового рабочего класса, причем попытка огульно применить к нему эпитеты «лентяй», «любитель сидения на печке» не может не отдавать грубой фальшью.

ЦК надеется, что редакции «Правды» и «Известий» учтут в будущем эти дефекты в писаниях т. Демьяна Бедного.

ЦК считает, что «Правда» поступила опрометчиво, напечатав в фельетоне т. Бедного «Без пощады» известное место, касающееся ложных слухов о восстаниях в СССР, убийстве т. Сталина и т. д., ибо она не может не знать о запрете печатать сообщения о подобных слухах».

Растерянный Демьян тут же, 8 декабря, бросился писать Сталину:

«Иосиф Виссарионович!

Я ведь тоже грамотный. Да и станешь грамотным, «как дело до петли доходит». Я хочу внести в дело ясность, чтобы не было после нареканий: зачем не сказал?

Пришел час моей катастрофы. Не на «правизне», не на «левизне», а на «кривизне». Как велика дуга этой кривой, т. е. в каком отдалении находится вторая, конечная ее и моя точка, я еще не знаю. Но вот, что я знаю, и что должны знать Вы.

Было – без Вас – опубликовано взволновавшее меня обращение ЦК (с призывом мобилизовать все силы на выполнение пятилетнего плана. – Б. С.). Я немедленно его поддержал фельетоном «Слезай с печки». Фельетон имел изумительный резонанс: напостовцы приводили его в печати, как образец героической агитации, Молотов расхвалил его до крайности и распорядился, чтобы его немедленно включили в серию литературы «для ударников», под каковым подзаголовком он и вышел в отдельной брошюре, даже Ярославский, никогда не делавший этого, прислал мне письмо, тронувшее меня (расчувствовавшийся «главный богоборец» Страны Советов писал Демьяну: «Пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе несколько теплых товарищеских слов. У тебя за последнее время были превосходные вещи: о Троцком, «О Темпах», «Слезай с печки»… Уверен, что и впредь ты будешь давать примеры того, как надо поднять на большую высоту революционную тему, дав ее в наидоступнейшей массе форме». Ох, ошибся Миней Израилевич, ох ошибся! – Б. С.) … Поэты – особенный народ: их хлебом не корми, а хвали. Я ждал похвалы человека, отношение к которому у меня всегда было окрашено биографической нежностью. Радостно я помчался к этому человеку по первому звонку. Уши растопырил, за которыми меня ласково почешут. Меня крепко дернули за эти уши: ни к черту «Слезай с печки» не годится!! Я стал бормотать, что вот у меня другая любопытная тема напечатана. Ни к черту эта тема не годится!

Я вернулся домой, дрожа (и ведь было с чего! – Б. С.). Меня облили ушатом холодной воды. Хуже: выбили из колеи. Я был парализован. Писать не мог. Еле-еле что-то пропищал к 7 ноября.

7 ноября с Вами встретились. Шуточно разговаривая с Вами, я надумал: дурак я! Зачем бездарно излагаю ему в прозе план фельетона, когда могу написать этот фельетон даровито и убедить его самим качеством фельетона.

Я засел за работу. Работал каторжно. Тяжело было писать при сомнительном настроении, да еще в гриппу. Написал. Сдал в набор. Около 12 часов ночи в редакции произошла заминка: Ярославский считал, что вводная часть, будучи слишком исторической, ослабляет вторую, агитационную, не выбросить ли эту вводную часть? Я не сопротивлялся. Но Ярославский, увидя, должно быть, по моему огорченному лицу, что мне этим причиняется боль, сказал: но все же пусть идет, раз набрано и сверстано. Ярославский уехал. Я остался со своими раздумьями. Я знал то, чего он, Ярославский, не знал: у меня будет придирчивый читатель в Вашем лице. А вдруг не удастся мне покорить этого читателя?

Подумавши, я категорически заявил Мехлису и Савельеву: снимаю первую часть! Пошел переполох, так как позднее время, а тут переверстка. Дали знать Ярославскому. Тот меня вызвал к телефону и настойчиво предложил «не капризничать», как ему казалось. Пусть идет весь фельетон. Уговорить меня было не трудно.

Вот и все».

Прервем цитирование крика души поэта-фельетониста. Редакция «Правды» в письме Сталину и Молотову несколько иначе изложила события, связанные со злосчастным фельетоном «Без пощады»: «Около часа ночи тов. Демьян заявил Мехлису, что ввиду имеющихся возражений со стороны тт. Ярославского и Мехлиса, он готов снять первую часть, ввиду чего Мехлис отдал распоряжение о переверстке номера… Но Демьян отказался от своего согласия на снятие первой части, сделав в ней только ряд поправок. Тов. Ярославский после объяснений Демьяна… дал согласие напечатать первую часть. Что касается тов. Мехлиса (т. Демьян представляет дело так, будто Мехлис, чтобы избежать переверстки, согласился печатать), то он все время, и после внесения поправок заявлял, что остается при особом мнении – что печатать первую часть (I и II главы) фельетона не следует». Кто тут прав, Демьян или Мехлис, мы, я думаю, не узнаем уже никогда.

Демьян продолжал: «Живой голос либо должен был мою работу похвалить, либо дружески и в достаточно убедительной форме указать на мою «кривизну». Вместо этого я получил выписку из Секретариата. Эта выписка бенгальским огнем осветила мою изолированность и мою обреченность. В «Правде», а заодно и в «Известиях» я предан оглашению. Я неблагополучен. Меня не будут почитать после этого не только в этих двух газетах, насторожатся везде. Уже насторожились информированные Авербахи. Охотников хвалить меня не было. Охотников поплевать в мой след будет без отказа. Заглавия моих фельетонов «Слезай с печки» и «Без пощады» становятся символическими. 20 лет я был сверчком на большевистской печке. Я с нее слезаю. Пришло, значит, время. Было ведь время, когда меня и Ильич поправлял и позволял мне отвечать в «Правде» стихотворением «Как надо читать поэтов» (см. седьмой том моих сочинений, стр. 22, если поинтересуетесь). Теперь я засел тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают, или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически. Но каким же после этого голосом закричала бы моя армия, брошенная полководцем, мои 18 полков (томов), сто тысяч моих бойцов (строчек). Это было что-то невообразимое. Тут поневоле взмолишься: «Отче мой, аще возможно есть, да мимо идет мене чаша сия»!

Но этим письмом я договариваю и конец вышеприведенного вопроса: «Обаче не якоже ан хощу, но якоже ты»!

С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее».

Демьяново письмо надо признать по тону весьма наглым. В обращении к первому лицу в государстве Демьян Бедный, «мужик вредный», даже не счел необходимым вежливого обращения, вроде «уважаемый». А уж говорить с собой в «шуточном тоне» Сталин никому не позволял. И верхом наглости было пенять Иосифу Виссарионовичу на то, что вот, де, Владимир Ильич, хоть и критиковал меня, но позволял печатать в «Правде» ответ на критику. Демьян имел неосторожность не перейти сразу же к требуемому безоговорочному покаянию, а попытался на равных разговаривать с самим Сталиным, пригрозил фрондой, а закончил совсем уж дерзким обещанием снять с себя всякую ответственность за дальнейшее. Возможно, в приступе мании величия Демьян в какой-то момент поверил, что критика в его адрес со страниц партийной печати и лишение его доступа на страницы «Правды» и «Известий» вызовут такое возмущение масс, что его критики вынуждены будут уступить. Несчастный литературный бонза, привыкший быть вне критики и всю жизнь хваставшийся близостью к вождям, забыл, в какой стране он живет. Зарвавшегося баснописца следовало поставить на место. И Сталин поставил.