Россия. Век XX-й (1939-1964) - Вадим Кожинов

Глава девятая

«ХРУЩЕВСКАЯ» ДЕСЯТИЛЕТКА

Истинное значение и смысл того, что происходило в 1955–1964 годах, во многом не выяснены и даже искажены, так как вплоть до 1990-х годов этот период вообще не изучался историками (и как слишком недавний, и в силу определенных запретов), да и в последнее время о нем написано весьма немного, а кроме того, с конца 1980-х Никита Сергеевич был — как я постараюсь доказать, совершенно необоснованно — объявлен «предтечей перестройки» (пусть только начавшим, но не завершившим «процесс»). В результате суть хрущевского времени была окончательно затемнена, ибо оно с объективной точки зрения во многом прямо противоположно «процессу», начавшемуся во второй половине 1980-х годов.

Правда, М.С. Горбачев и его окружение явно были уверены, что они продолжают дело Хрущева; но это было чисто субъективным представлением, а реальное движение истории приобрело к 1990-м годам совершенно иную направленность. И закономерно, что руль власти, который вроде бы надежно держал в своих руках поначалу Горбачев, в 1991 году был не столько вырван, сколько как бы сам вырвался из его рук, ибо страна двигалась совсем не туда, куда он рассчитывал ее вести.

Казалось бы, многое поначалу являло собой прямое продолжение хрущевской линии; так, например, к концу 1980-х годов были реабилитированы и, более того, превознесены до небес те репрессированные в 1930-х годах виднейшие большевистские деятели, которых при Хрущеве по тем или иным причинам не решились реабилитировать. Однако спустя краткое время о большевиках вообще громко заговорили как о зловещих губителях страны!

Характерна в этом отношении «творческая биография» всегда напряженно державшего нос по ветру Волкогонова. В конце 1980-х годов он сконструировал объемистое сочинение о Сталине, открывавшееся цитатой из хрущевского доклада на ХХ съезде партии и, в полном соответствии с ним, противопоставлявшее ужасного генсека прекрасному Ленину; однако уже к 1994 году генерал от идеологии скомпоновал сочинение о последнем, и Владимир Ильич предстал в нем чуть ли не как более мрачная фигура, чем Иосиф Виссарионович!

Словом, пользуясь знаменитым в то время горбачевским выражением, «процесс пошел», — однако пошел совсем не в том направлении, и Михаил Сергеевич нежданно оказался далеко на обочине действительного «процесса»…

Нельзя недооценивать по-своему замечательный «переворот» в политической терминологии: горячих сторонников «оттепели» с 1960-х годов называли (в том числе и они сами) «левыми», а противников — «правыми». Точно так же в течение нескольких лет называли и радикальных сторонников «перестройки», — но затем они вдруг стали называться (и, надо сказать, не без оснований) «правыми»! Эта терминологическая чехарда особенно ясно обнажает несостоятельность господствующих понятий о ходе новейшей истории страны.

Тем не менее до сего дня появляются сочинения, которые по-прежнему усматривают в Хрущеве предшественника «перестройки», — хотя (и это знаменательно) в последнее время несколько авторов (о чем уже шла речь в предыдущей главе) объявили истинным предтечей нынешних «реформ» не Хрущева, а Берию, и это по крайней мере более резонное мнение.

Впрочем, я сопоставляю два в общем-то кардинально различных периода (условно говоря, «оттепель» и «перестройку») только для того, чтобы указать на существенную причину нынешнего неадекватного представления о первом из них, имевшем, повторяю, во многом противоположные по сравнению со вторым смысл и направленность, — то есть преследую цель «расчистки» пути к пониманию «хрущевского» десятилетия.

Хотя в ходе перестройки и даже в последующий период, называемый нередко «постперестройкой», те или иные деятели и идеологи постоянно бросались словом «революция», действительный «процесс» (по крайней мере, с 1991–1992 годов) являл собой, если уж пользоваться традиционной терминологией, попытку реставрации, т. е. «возврата» к тому экономическому и политическому строю, который существовал до 1917 года — вплоть до «воскрешения» дореволюционного герба с его двуглавым орлом (определенное осознание этого и побудило переименовать вчерашних «левых» — в «правых»). Правда, реставрация — это именно попытка; вернуться в прошлое — да еще и столь дальнее — абсолютно невозможно, и нынешняя Россия, конечно же, имеет очень мало общего и с дореволюционной Россией, и, добавлю, с «капиталистическими» странами Запада и Востока.

Гораздо более уместно слово «революция» по отношению к хрущевскому периоду, хотя дело шло не о революции в собственном смысле слова, а о «реанимации», определенном восстановлении «революционной» атмосферы и радикальных социально-политических акций.

Именно такого рода акцией явилось, например, начатое по инициативе Хрущева (это вообще была первая его инициатива) в январе 1954 года «освоение целины».

Сплошным потоком под гром оркестров отправлялись в казахские и западносибирские степи поезда, заполненные людьми — в преобладающем большинстве молодыми, — призванными одним ударом решить «зерновую проблему». Словно возродились столь характерные для послереволюционных лет штурмовые кампании под предводительством партии и комсомола. И сбор зерна за счет освоения целины вырос в среднем на 40 %!

Правда, подобные «прорывы» в сфере земледелия заведомо рискованны, ибо здесь надобно неторопливое сотворчество с природой, а не стремительный натиск на нее. Еще в 1970 году журналист-аграрник Юрий Черниченко[547] опубликовал статью, в которой показал глубокую противоречивость «целинной эпопеи»:

«Целина была счастьем моего поколения… В первые два года на восток уехало больше семисот тысяч человек». Далее журналист напоминал, что почти полвека ранее совершилось «столыпинское» освоение той самой целины: «За 1906–1916 годы в восточные степи было переселено 3 078 882 человека, закрепилось 82 человека из сотни». Иначе пошло дело в 1950 — начале 1960-х годов: «К пятому урожаю в нашей (Кулундинской, где находился тогда журналист. — В.К.) степи от первых эшелонов остались считанные семьи. Даже Вася Леонов, тракторист, получивший звание Героя, и тот бросил дом, дизель, славу и подался куда-то на шахты»… Ибо «потянулись черные бури, снег стал, как зола, пошли неурожаи… хлопцы-целинники, содравшие плугами защитный дерн, увидели вскоре черное небо и поразъехались… Что целинник не задерживается — не новость и… полбеды. Но есть известия — стронулся коренной сибиряк, вот в это и верить бы не хотелось… Емельян Иванович Емельяненко, директор из первых целинников… сказал: „— Черт его знает, одну эрозию вроде погасили, лесополосы зеленеют, а вторая, кадровая, все разгорается. Пыльные бури, видно, через срок сказываются, как война…“ Главное же — и теперь, после одоления эрозии, не достигнута стабильная прибыльность… нужен уверенный урожай, а не лихорадочная кривая сборов»[548].

Из этого вроде бы следует вывод, что освоение целины было бесплодным предприятием, — в частности, лишний раз доказывающим несостоятельность Хрущева как правителя. Но, во-первых, в 1959 году, например, в стране было собрано в полтора раза больше зерна, чем шестью годами ранее, в 1953-м, а едва ли бы такой прирост был возможен на путях медленного улучшения дела на уже освоенных ранее землях. Во-вторых, нельзя полностью приписывать освоение целины воле Хрущева — это все то же «культовое» представление об истории. В том, что совершалось с 1954 года на западносибирской и казахской целине, воплощалась воля миллионов молодых энергичных людей; другой вопрос — явный недостаток сельскохозяйственных навыков и знаний у подавляющего большинства этой молодежи, бездумно срывавшей весь защитный дерн на огромных пространствах степей, а потом изумлявшейся «черными бурями»…

Здесь необходимо обратить внимание на очень существенную демографическую особенность хрущевского периода, о коей, кажется, не сказано до сих пор ни слова. В результате тяжелейших потерь во время войны молодых людей от 15[549] до 29 лет в 1953 году имелось почти на 40 % (!) больше, чем зрелых людей в расцвете сил — в возрасте от 30 до 44 лет (первых — 55,7 млн. человек, вторых — всего 35,6 млн..); что же касается молодых мужчин, их было почти в два раза больше (!), чем зрелых (то есть тех, кому от 30 до 44-х) — 26,5 млн. против всего лишь 13,9 млн. человек[550], — не говоря уже о том, что немалая часть людей зрелого поколения принадлежала к инвалидам войны…

И это огромное преобладание молодых людей, надо думать, не могло не сказаться самым весомым образом на характере времени, на самом ходе истории во второй половине 1950 — первой половине 1960-х годов. Закономерно, например, что в литературе и кинематографии этого периода молодежь является, безусловно, на первом плане. Вообще стоит серьезно вдуматься в тот факт, что в год смерти Сталина около 30 % населения страны составляли дети до 15 лет, те же почти 30 % — молодые люди от 15 до 29 лет (включительно) и лишь немногим более 40 % — все люди старше 30 лет (то есть включая стариков). К 1970 году эта, в сущности, аномальная демографическая ситуация уже кардинально изменилась: молодые люди от 15 до 29 лет составляли теперь всего лишь немногим более ⅕ населения страны, а люди от 30 лет и старше — около половины.