Россия: народ и империя, 1552–1917 - Хоскинг Джеффри

Аскетическое самоотречение, упрямая изоляция от общества, предчувствие приближающегося судного дня — всё это заставляет вспомнить староверов-экстремистов, отказывавшихся иметь какие-либо отношения с государством Антихриста; но у Нечаева эти идеи дополнялись цинизмом, свойственным поколению, воспитанному на псевдонаучном материализме.

Нечаев организовал тайное общество, убедив всех членов, что оно является лишь ячейкой более широкой организации, единственным представителем которой среди них являлся он сам. Посетив Швейцарию, Нечаев сумел выманить у стареющего Бакунина изрядную сумму денег на нужды своей несуществующей организации, а вернувшись на родину, устроил своим сторонникам испытание — обвинил одного из них в сотрудничестве с полицией и приказал убить его, что и было сделано. Власти решили устроить показательный суд, уверенные, что пример революционера Нечаева вызовет отвращение у публики и осуждение всех подпольщиков. Наоборот, процесс возбудил живой интерес и далеко не всегда отрицательное отношение публики.

Оживление мессианских ожиданий интеллигенции накладывалось на репрессивность режима, цензуру и враждебность властей ко всем добровольным общественным организациям и порождало апокалиптический и поляризованный взгляд на мир. Интеллигенты чувствовали, что благотворная трансформация близка, и что единственное препятствие тому — существующий режим. Они повисали в воздухе, словно не в состоянии ни выразить свои мысли через прессу, ни сообщить их массам. Ни одна из причудливых и недолго существовавших групп 60-х годов так и не смогла решить эту проблему.

Мыслителем, предложившим способ установления более прочной связи с народом, был Пётр Лавров, в прошлом инженер и член «Земли и воли» Серно-Соловьевича. По сравнению с откровенным «рациональным эгоизмом» Чернышевского, философия Лаврова делала упор на субъективные и этнические мотивы в поведении человека. К концу 1860-х годов Лавров пришёл к убеждению: долг интеллигенции «идти в народ» и распространять знания, полученные в результате образования. Свою идею Лавров изложил в «Исторических письмах» (1869–1870), сразу же завоевавших популярность у молодёжи.

Эту обязанность Лавров рассматривал и как моральный долг, и как инструмент изменения общества. Интеллигенция получила образование за счёт народа, который трудился, пока она училась, следовательно, долг необходимо вернуть. Кроме того, в результате приобретения знаний интеллигенция оказалась в уникальном положении, дающем возможность критиковать существующее общество, познавать основополагающие законы социальной эволюции и, таким образом, определять, что следует делать, а также распространять эти знания среди тех, кто лишён преимуществ образования. Эти «критически мыслящие личности должны желать не только борьбы, но и победы… им приходится отыскивать друг друга; им приходится соединиться… Тогда сила организована; её действие можно направить на данную точку; концентрировать для данной цели».

Лавров высказал предположение, что интеллигенция создаст политическую организацию, партию, для ведения пропагандистской работы среди рабочих и крестьян и подготовки к «поставленной цели», состоявшей — он не мог писать об этом открыто — в свержении существующего режима. Иерархическая схема построения организации, на вершине которой стоят люди, обладающие высшим знанием и способные осуществить радикальные социальные перемены, была заимствована от царского режима. В то же время моральные эстетические требования к членам будущей партии должны быть настолько высокими, чтобы не позволить движению попасть в руки беспринципных людей, вроде Нечаева.

Из тех, кто в 1870–1880-е годы «ходил в народ», пытался на практике воплотить идеи Лаврова, около 60% были детьми дворян и священников: эти два сословия в Российской империи сознательно готовились к пожизненной государственной или церковной службе. Более того, свыше половины из них посещали высшие учебные заведения. Уже одно название, данное ими своему движению — «хождение в народ», — красноречиво свидетельствует, какой глубокой представлялась пропасть, отделяющая их самих от крестьян: они как бы сравнивали себя с миссионерами, отправляющимися в глубь Африки. Когда Дмитрия Клеменца спросили, почему он оставил всё ради этой миссии, ответ прозвучал так: «Мы так много говорим о народе, но не знаем его. Я хочу жить жизнью народа и страдать за него».

Таким образом, небольшой отряд юных отпрысков имперской России, порвав с товарищами и семьями, попытался соединить разорванную этническую ткань и установить связь с крестьянской Россией, живя среди народа, знакомясь с его бытом и по-новому толкуя народные обычаи в свете последних европейских политических доктрин.

Первым признаком их тоски по утраченному национальному единству стала одежда этих молодых людей. Отказавшись от накрахмаленных воротничков и сюртуков, они расхаживали в красных рубахах, мешковатых штанах, отрастили длинные волосы, а женщины, сняв кружева, надевали простые белые блузки, чёрные юбки, мужские башмаки и стригли волосы.

Хотя многие студенты происходили из дворянских семей, лишь некоторые были действительно хорошо обеспечены. Поэтому их аскетический идеал осуществлялся на практике в форме весьма скромных, если не сказать сильнее, условий жизни. Перед лицом общих устремлений к обучению и служению народу исчезали классовые и сословные различия. Особенно высоко ценилась наука как практическая основа грядущих социальных перемен, а знания рассматривались как часть культуры, которая должна стать наследием всего человечества. Студенты, представлявшие различные слои общества, помогали друг другу, устраивая общие библиотеки, чайные и кассы взаимопомощи, нередко связанные с самодеятельными семинарами и кружками.

Первый систематический кружок такого типа в 1869 году организовал Марк Натансон в Медико-хирургической академии Санкт-Петербурга, и после ареста Натансона им руководил Николай Чайковский. Поначалу члены кружка интересовались главным образом культурными и этническими проблемами, сознательно отвергая «иезуитство и макиавеллизм» Нечаева. При приёме новых членов руководствовались прежде всего моральными соображениями: ожидалось серьёзное отношение к образованию, окончание учебного курса и уж затем возвращение долга народу. Чайковский не раз говорил: «Мы должны быть чисты, как стекло, и знать друг друга так, чтобы в трудных случаях преследований и борьбы быть в состоянии a priori знать, как каждый из нас поступит».

По этой причине Чайковский и назвал свой кружок «Орден рыцарей». Сам он часто посещал сектантов и даже стал членом секты, провозгласившей целью создание «Богочеловечества».

Как подобало такой цели, движение носило характер воинственной религии. Берви-Флеровский, социолог, работы которого пользовались популярностью среди радикалов, пришёл к пониманию, что «успеха можно ожидать, только когда охвативший молодёжь взрыв энтузиазма будет превращён в постоянное и неискоренимое чувство. Непрерывно думая об этом, я пришёл к убеждению, что успех можно будет завоевать только одним путём — созданием новой религии».

Своё кредо Берви-Флеровский выразил так: «Идите в народ и расскажите ему всю правду до последнего слова». Эта «правда» состояла в том, что все люди равны и что право и долг народа взять причитающуюся ему долю у помещиков и эксплуататоров. Александр Долгушин, одним из первых отправившийся в деревню, хранил у себя на даче, помимо печатного станка, крест с гравировкой: «Во имя Христа… Свобода, равенство, братство».

Первые попытки установить связь с народом были направлены на сектантов и староверов по причине их давнего неприятия режима. Ещё в начале 60-х годов Герцен и Огарёв, находясь в Лондоне, старались связаться с ними через В.И. Кельсиева, молодого бедного дворянина, увлечённого «схизматиками». Староверы отнеслись к нему доброжелательно и были готовы разделить многие из его взглядов, а для пополнения скудных запасов литературы очень хотели организовать печатание своих книг за границей. Однако к участию в политической деятельности, тем более в союзе с эмигрантами, староверов явно не тянуло. Дело даже не в атеизме их новоявленных радикальных доброжелателей, просто двухсотлетние преследования и дискриминация утомили их: староверы были явно пессимистичны по духу, пассивны и склонны довольствоваться недавно сделанными уступками Александра II. Прежний мятежный дух, похоже, в конце концов испарился.