Избранная проза - Людмил Стоянов

Это как будто подействовало. Джамиле подняла голову. Взгляд Хюсеина-ходжи словно облил ее мягким светом; она встала, вытерла концом рукава свой запачканный землей рот, повторяя почти бессознательно:

— Нет! Нет для меня жизни, нет! Кому я нужна, кто меня возьмет, горемычную вдову! Земля, только земля, где лежит он, мой Мустафа!

Переселенцы волновались. Это была плохая примета, предвещающая беду. Женщина стояла, опустив голову, уже стыдясь того, что показала перед чужими мужчинами свою наготу. Отец поддерживал ее под мышки, раздосадованный и вместе с тем преисполненный жалости. Другие турчанки ее понимали. Они тоже тихо плакали или глотали слезы.

— Нет! — продолжала бормотать Джамиле. — Все кончено, нет для меня жизни! Что было, то прошло. Я для него жила, он для меня. Не увижу я тебя больше, соловей мой! — И с тоской продолжала тянуть: — Мустафа-а! Мустафа-а!

Ее положили на подводу, опять раздались пожелания доброго пути. Наконец обоз двинулся под скрип телег и понукание буйволов. Солнце пекло, дорога извивалась как будто до самого неба. Над ней двигалось облако пыли, и до нас все еще доносился крик обезумевшей женщины:

— Мустафа-а-а!

Куда они ехали?

Фракийская равнина скоро приняла их в свое жаркое лоно, под сияющее небо, в мглистые дали, где вырисовываются силуэты Старопланинских и Родопских вершин…

До турецкой границы им надо было добираться несколько дней. Хорошо, что еще не начались дожди, которые, прежде чем загудит северный ветер, заливают и превращают в грязь дороги. Что ждет впереди переселенцев? Лучше им будет, чем здесь, или хуже? Они отправлялись к своим, в свое государство, которое, может быть, позаботится о них. Ведь и мы точно так же переехали из Турции к своим братьям, в Болгарию.

Мечеть осталась как памятник прошлого, как гробница какой-то чужой и незнакомой жизни. Только минарет продолжал возвышаться над серым морем и издалека указывал путь к бывшему святилищу аллаха…

Миновал уже год, как обоз переселенцев покинул родные места. В памяти моей остался медлительный шаг буйволов, скрип телег, печальная картина прощания. Остались вопли обезумевшей Джамиле, которая не знала, куда ее увозят, и горько оплакивала родное пепелище.

В один прекрасный день наш сосед Мирза вошел в калитку и поискал глазами моего отца. Мирза был озабочен.

Отец гулял по саду. Увидя турка, он подошел к нему и поздоровался, по турецкому обычаю, низким поклоном:

— Селям алейкум, Мирза-эфенди.

— Алейкум селям, учитель-эфенди. Я принес тебе известие о наших людях…

Отец посмотрел на него широко раскрытыми глазами:

— Известие? Вот как! Хорошее или плохое?

— Плохое, учитель-эфенди.

— Так я и знал, — грустно промолвил отец. — Знал, куда они едут и как там будут мучиться. — Он вынул цепочку с ненужным уже ключом и начал ее накручивать и раскручивать вокруг указательного пальца. — Ну, рассказывай! По порядку рассказывай!

— Зять мой, понимаешь, вернулся… Не жизнь там. Нищета заела…

Мирза высек огнивом из кремня искру, поджег трут, закурил, потом снял чалму, вытер пот со лба и, вздыхая, продолжал:

— Ехали они три дня. Турки-пограничники десять дней держали их на границе, проверяли документы, пожитки, все тянули, не пропускали их. Наконец пришло разрешение из Эдирне… Поехали… И что же они видят!

— Давай присядем, Мирза-эфенди, — сказал отец, понимая, что рассказ будет не короткий. — Милко, принеси нам два стула, — обернулся он ко мне.

Когда вслед за тем они уселись на террасе, Мирза снова поклонился, по турецкому обычаю, в знак благодарности.

— Скажи матери, чтобы сварила два кофе, — велел мне отец.

Я сгорал от любопытства, поэтому быстро вернулся и встал около перил. Мирза махнул с отчаянием рукой и повторил:

— Что они видят, — села с соломенными крышами, люди в лохмотьях… Булгаристан им вспомнился как райский сад… Где, спрашивали они себя, турецкие власти, которые должны их встретить? Тащились они так скрепя сердце и вот приехали в Эдирне… Спросить бы Хюсеина-ходжу, зачем он их обманул, но его уже с ними не было…

Отец молча слушал. Мать принесла кофе, и Мирза поднял руку в знак благодарности. Помолчал.

— А дальше? — спросил отец. — Хюсеин-ходжа, верно, живет себе в городе и знать их не хочет…

— А дальше, эфенди, что бы ты думал? Сунули их в одну казарму возле города, и прожили они там три месяца. Зима, холод. Дров нет. Рубили ветки можжевельника по Айваз-Баба… Начались болезни, голод. Какие имелись деньжонки, их проели…

— Турецкие порядки! — возмутился отец. — Хорошо ты сделал, что не поехал с ними.

— Да, благодарение аллаху, знаешь… Посылали их в разные села, но там не захотели их принять… Наконец, говорит зять, прибыли они в село Булкаркёй. Это оказалось сплошь болгарское село. Ну, тут их приняли, они ведь из Булгаристана… Ты понимаешь, болгары их приняли как своих, а свои, турки, с ними, как с собаками…

Отец начал смеяться. Он смеялся громогласно и смотрел на Мирзу, как на пьяного.

— Извини, Мирза-эфенди, что я посмеялся над их глупостью… Ведь помнишь, что я им говорил? Что вы будете делать там, на новом месте, у чужих людей? И здесь жить не сладко, но есть хоть надежда на лучшее. А там — султанская власть, никто тебя в грош не ставит. Народ раздет, голоден, погряз в невежестве. В селах нет школ, на каждом шагу полицейские, разбойники, нищие. Разве это государство?

Мирза слушал и не возражал. Рассказ его зятя был таким горестным, что Мирза не знал, что и возразить.

— А зять твой зачем приехал? — спросил отец.

— Между нами говоря, — тихо произнес Мирза, потом посмотрел кругом, словно боясь, как бы кто не услышал, и добавил еще тише: — Хочет вернуться!

— Смотри-ка ты, — удивился отец. — Почему?

— Фатме, дочь моя, заболела чахоткой. Эх! Только этого нам не хватало! — печально сказал Мирза и потупил глаза. — Опасная болезнь, сосед!

— Ну, не так уж она опасна, — успокоил его отец. — Вот смотри, я сам ей болен, а живу. Пусть приезжает, здесь есть хорошие больницы, вылечится.

— И доктор в Эдирне ей сказал то же самое. Воздух, сказал, родной воздух тебя вылечит. Дал бы аллах!

Мирза умолк. Молчание длилось долго. О чем он думал? О своих близких, которые мучились, а он не мог им помочь, или о чем-то другом, о смерти?

— Пускай возвращаются домой, я буду работать, помогать им, пока зять не станет на ноги…

Он посмотрел на отца и сказал, словно исповедуясь:

— И еще одно дело приключилось, похуже этого…

— Похуже? А что такое?

— Вызывают наших людей в Эдирне и посылают их ловить бунтовщиков… Понимаешь, какое дело? Я, говорит зять, от этого и бегу. Нельзя мне идти против добрых людей, которые нас приняли как братья.

— Да, это плохо… Начнется вражда, и до убийства дело может дойти… А одно убийство ведет за собой другое, и так далее… — Отец почесал затылок, прищурился и сказал: — Тьфу, и слушать не хочется! Мерзость!

Я смотрел на лицо Мирзы. Оно каждый миг меняло цвет, становилось то бледным, то багровым, то серым, как земля. Во время его невеселого рассказа у меня на языке вертелся один вопрос, который я боялся произнести, словно у меня в горле застрял комок. Несколько раз я пытался открыть рот, но что-то меня останавливало, какая-то непонятная сила. А между тем разговор продолжался, и я все не мог подстеречь момент, чтобы вступить в него…

— Может быть, и другие хотят вернуться? А, Мирза? — опередил меня отец.

— Хотят, учитель-эфенди, но как это сделать? Раз уж взялся за гуж…

Мирза слегка раскачивался из стороны в сторону, как человек, который старается решить для себя какой-то вопрос и не может. Тут вмешался я:

— А что стало с Джамиле? Привыкла она? — И у меня перехватило дух.

Мирза посмотрел на меня затуманенным, беспомощным, но добродушным взглядом, словно благодарил за вопрос, который, видимо, его взволновал.

— Да, действительно, что с ней стало? — спросил отец.

— С ней… горемыкой… — начал Мирза, но голос его прервался, он на миг замолчал, потом достал из-за пояса платок и вытер с лица пот или, скорее, не пот, а слезы… Он плакал!

Затем он с трудом продолжал:

— Несчастная Джамиле… ведь ты знаешь, учитель-эфенди, она сестры моей дочка. Ангел в человеческом образе! Помнишь, как она плакала, бедняжка, не хотела уезжать… Аллах ей внушал упорство… Ох, должно быть, человеческое безрассудство сильнее небесной милости…

Он опять вытер слезы.

— Ну, что же с ней стало? Говори! — нетерпеливо настаивал отец.

— Как рассказывает зять… В первые же дни в Эдирне какой-то торговец взял ее в услужение… Потом увез ее в Стамбул и сплавил своему приятелю… Куда? Отец искал ее в Стамбуле, в Измире… Но разве найдешь иголку в стоге сена?.. Говорят, но только пусть это останется между нами…