Избранная проза - Людмил Стоянов

Потом Яни проводил нас до выхода и вернулся в дом. Мы шли под вышними орехами и молчали. Черныш перескакивал с камня на камень и напевал в нос греческую песенку:

Кир Манол, кир Манол,Играй на тамбуре!

Затем воскликнул:

— Э-э-эх! Черт возьми!

Подбросил вверх какой-то блестящий предмет, ловко поймал его, присвистнул и сунул в карман. Ясно — это был серебряный портсигар.

— Черныш! Что за безобразие! Ты не забыл своих старых привычек! — закричал я и схватил его за горло. — Я сейчас тебя задушу!

Он оцепенел от неожиданности и уставился на меня своими большими черными глазами.

— Как тебе не стыдно! — кричал я. — Люди нас позвали в гости, а ты тащишь, что попадется под руку, как мелкий воришка!

Может быть, он ждал, что я его похвалю?

— Слушай, братец, не валяй дурака! — пытался он возразить. — Велика важность! Это для них что укус блохи!

— Но ведь этот человек теперь на нас и смотреть не захочет! Да еще может подумать, что это я украл! — не переставал я злиться.

Он вытащил портсигар — серебряный, с четырьмя красными камешками по углам. В середине две руки в дружеском рукопожатии. Очевидно, семейная реликвия.

Напрасно умолял я его вернуться и отдать портсигар Яни. Он и слышать об этом не хотел. С этого дня Черныш снова упал в моих глазах.

У околийского начальника Сербезова тоже был фаэтон, но он не был похож на фаэтон полковника: ветхий, с шелушащимся лаком, весь в грязных пятнах. Кучером был пожилой солдат с седыми висячими усами — самое близкое к начальству лицо.

Да и не мог этот фаэтон иметь другой вид. Ведь на нем околийский начальник беспрестанно объезжал села. Он увязал в болотах, трясся по кривым и неровным проселочным дорогам, а дядя Спиридон не очень затруднял себя заботой о его внешности.

Что делал начальник в селах? Зачем он чуть ли не через день выезжал из города с револьвером у пояса и длинной саблей, которая угрожающе бряцала?

Однажды, слезая с фаэтона и здороваясь с приставом, он громко сказал:

— Этим черным душам надо вправить мозги. На выборах мы победим, хотя бы для этого пришлось свинью в мечеть запустить!

Худощавый, живой и энергичный, он был полной противоположностью полкового командира. Если полковник Карастоянов был слаб, немощен и похож на мумию, то околийский начальник отличался упорством и самоуверенностью.

Его громкий бас был слышен за две улицы. Вот он идет с хаджи Гошо Бабаджановым, русофилом и старым народником, размахивает руками и насмешливо кричит:

— Порт-Артур, говоришь? Порт-Артур никогда не возьмут, говоришь? Куропаткин бежал от японцев, возле Цусимы русская эскадра пошла на дно, а Порт-Артур, который у них, можно сказать, в руках, японцы, по-твоему, не возьмут?

Хаджи Гошо Бабаджанов с газетой в руках старался убедить начальника, что крепость Порт-Артур неприступна.

— Ты смотри, смотри, что пишет газета «Мир», читай, что говорит адмирал…

— Брось, бай Хаджи, — артачился начальник. — Да разве может «Мир» писать иначе? Так и будет долдонить. А русская империя насквозь прогнила, и потому японцы ее расколотят, дорогой мой!

Русофил снисходительно улыбался, поглядывая на собеседника с сожалением:

— Вам только того и надо, но нет, это уж извините! Кто способен тягаться с Россией?

— Да ведь это факт, факт! — махал руками начальник. — Вы ослеплены, не видите правды.

Споры вокруг войны в Маньчжурии становились все ожесточеннее. Не было человека, который не принимал бы в них участия, Христоско нашел какую-то карту военных действий и каждый день гадал, что будет дальше. Телеграфные агентства передавали самые противоречивые новости, из которых, однако, было видно, что русская армия терпит поражение за поражением, что ее генералы никуда не годятся, что русские солдаты голодают…

Я рассказал Христоско про полковника, про сына фабриканта Куцоолу, про околийского начальника… Он слушал, и глаза у него как будто излучали радость. Я рассказал ему и о многом другом, чего он не знал, — об арестах среди крестьян, о стычке между стамболовцами и народняками[52] на предвыборном собрании, куда ворвалась стамболовская шайка.

— Браво, Милко! — сказал Христоско, похлопав меня по плечу. — Ты хорошо осведомлен! У тебя острый взгляд — далеко видишь…

Двенадцатая глава

Политика

На промышленных предприятиях города — на табачном складе, на спиртовом заводе, на кирпичном заводе и в слесарных мастерских — было занято несколько сот рабочих. Христоско их называл «несознательной массой»: работают на капиталистов, а не умеют защищать свои интересы. Каждый рабочий, говорил он, по отдельности ничто, нуль, но организованные рабочие — великая сила, перед которой хозяева будут дрожать…

К Христоско приходили Штерё, Черныш, Лефтер и приводили к нему своих товарищей. Бывал там и Пенко со спиртового завода… Они беседовали, потом расходились и разносили «Рабочий вестник»…

Лефтер, Черныш и Штерё волновались, как будто ждали каких-то важных событий. А мы, школьники, обязаны были знать только свою классную комнату.

В городе началось необыкновенное оживление. Люди встречались, увлеченно разговаривали, с ожесточением спорили. В трактирах между отдельными группами часто возникали драки. На чьей стороне должна быть Болгария? С Россией или с Германией? Кто нам отдает Македонию, а кто против этого? Такого рода вопросы волновали посетителей трактиров. Христоско смеялся над этой, как он выражался, «грызней за кость» и говорил о разных партиях, что они «одного поля ягода».

Прошло несколько дней. На дверях школы появилась маленькая красная листовка. Ученики, толпясь, с любопытством ее читали.

Содержание листовки меня заинтересовало, но многое в ней было мне неясно. Почему, как тут сказано, буржуазия готовится к новым выборам? Ведь в выборах участвуют все? И что значит «личный режим», которому служат все буржуазные партии? В листовке говорилось, что эти партии хотят использовать болгарский народ в корыстных целях, обманом и насилием завоевать его доверие, чтобы безнаказанно проводить собственную политику.

Что буржуазные партии усиливают свое влияние, мне разъяснил Христоско Мерджанов. По его словам, все они «одного поля ягода», «волки в овечьей шкуре», они до предела раздувают государственный бюджет и увеличивают бремя налогов, чтобы откармливать военную и чиновничью бюрократию за счет насущного хлеба рабочих и крестьянской бедноты.

Я знал, что социальное законодательство — защита рабочего труда — для них не существует. Чего можно ждать от правительства, говорил Христоско, которое увеличивает военный бюджет, чтобы ввергнуть нас в войну?

Моя любовь к Христоско помогала мне понять, что единственная партия, которая защищает интересы рабочих и всех трудящихся, борется за лучшую жизнь для народа, за мир и социальную справедливость, — это партия, которая выпустила красную листовку.

Листовка заканчивалась словами:

«Товарищи рабочие! Голосуйте за кандидатов социал-демократической партии (тесных социалистов)».

Листовка провисела до третьей перемены. После этого она была сорвана и исчезла.

На другой день во время второй перемены в школьном коридоре появился пристав Чаушев с длинной кривой саблей, которая непрерывно съезжала у него назад. Он был известен как грубый служака, полицейский-драчун, поэтому все его боялись.

Такой необыкновенный посетитель не мог остаться незамеченным. Ученики, особенно старшеклассники, пришли в смятение. Зачем он явился? Когда это было, чтобы школу посещала полиция?

Поношенный и выгоревший мундир пристава промелькнул по лестнице и исчез в направлении директорского кабинета. Пристав Чаушев был «вездесущ», и, как говорили, его можно было встретить сразу в нескольких местах. Вот он стоит, козыряя, перед околийским начальником, и вдруг видишь, как он мечется на коне в верхнем конце города.

Сторож дядя Коста зазвонил, и ученики нехотя разбрелись по классам.

Урок начался.

Во время третьей перемены Тодор Гинев, Христоско Мерджанов, я и еще несколько учеников были вызваны к директору.

Директор Мечкарский преподавал пение и музыку. Он был регентом школьного хора и часто ломал смычок своей скрипки об голову какого-нибудь тупого хориста, который с трудом воспринимал нотную кабалистику. Вытянув свое длинное тело в поношенном пиджаке и брюках, он дирижировал со страстью, наклонялся и выпрямлялся, как жираф, сердился, когда кто-нибудь ошибался, сиял, когда мелодия звучала правильно и стройно.