Родник пробивает камни - Иван Лазутин

Только здесь, в Сибири, впервые в жизни увидела утренние зори в поле. Прохлада… Роса такая, что собирай с листьев пригоршнями и умывайся. А тишина! Временами бывает так, что кажется: вся природа замерла в торжественном карауле, встречая новый, нарождающийся день. Дышишь полной грудью — и не надышишься. В кустах похрапывают лошади, похрустывают сочным и тягучим пыреем. У порога бригадной избушки лежит, положив голову на передние лапы, Шарик и критически посматривает на мир. Хоть некрасивая, но умнющая дворняга, страшно ненавидит колхозного счетовода и кладовщика. Авдюха эту неприязнь объясняет по-своему: «Оба воруют, а поймать трудно, потому что рука руку моет». А про своего Шарика говорит с гордостью: если бы его вовремя обучили «приемам» на «собачьих курсах», то он бы «всем московским ищейкам нос утер».

Куры здесь тоже не такие, как в Подмосковье, — не только белые и похожи одна на другую, как две капли воды. Куры здесь разноперые и небольшие, шустрые. Желтые, лиловые, палевые, серые… И кажется, что ни курица — то свой портрет, свой характер. Вот я сейчас пишу, а они о чем-то сплетничают под телегой, там просыпано немножко пшеницы. А между ними, как гусарский командир, со шпорами, в эполетах, с аксельбантами и с красным кивером на голове, важно расхаживает петух. В свое оперение он вобрал все цвета радуги. А куры, косясь на гордеца, ревниво перекликаются друг с дружкой: или о чем-то судачат, или наговаривают друг на друга.

Володенька, все это нужно видеть.

Работаем мы от зорьки до зорьки. Бригада наша дружная. Все девчонки — почти мои ровесницы.

Возим от комбайна на ток пшеницу. Копним солому, потом ее скирдуем. Эта работенка не из самых приятных: остья от колосьев и солома набиваются всюду. Потное тело пощипывает, щекочет… Иногда хочется снять с себя все и бежать навстречу ветру. А после работы летим на озеро. Что там купанье в Москве-реке?! Чтобы познать цену и вкус хлеба — нужно по-настоящему проголодаться. А чтобы почувствовать всю прелесть свежести и чистоты озерной воды, нужно целый день пожариться под солнцем на соломокопнителе или у скирд. Зато аппетит вечером, как заключает Авдюха: «Зажевывай сыромятный чересседельник — и тот в животе упреет».

Тетя Настя говорит, что я «ловкая», что если бы я была в крестьянстве, то в работе была бы «жаркая» и что «ухватка» у меня есть. Так что ты, Володенька, читай и наматывай на несуществующий ус: я не только могу пускать на сцене горючие слезы над чужим, сочиненным горем, а также рассыпаться мелким бисером смеха там, где по ходу спектакля в пьесе, в скобках, стоит ремарка «смеется».

Здесь жизнь. Здесь люди один на один с землей-кормилицей, в обнимку с ней проходят свой нескончаемый, до гробовой доски, третий тур.

И все-таки я, дитя Замоскворечья, уже соскучилась по Белокаменной. Но ничего — осталась неделя. Говорят, рублей по шестьдесят мы получим. Если будет туго, дай знать, я сразу вышлю.

Тетя Настя зовет к столу. От кухни плывет запашок вареной баранины. Квас будет деревенский, холодный, из ледника. Кажется, все. Сейчас спрыгну с телеги и перепугаю всех кур.

Сжимаю своими грубыми крестьянскими ладошками твои выхоленные городские щеки.

Целую (а ты?) — Светлана.

Несколько раз снился Кораблинов. Тут же просыпаюсь в холодном поту».

«Дорогие папа и мама!

Я уже писала вам из Сибири, как прошли у меня три первых в моей жизни трудовых недели. Провожали нас чуть ли не целой деревней.

Тетя Настя (это наша повариха) вручила мне на дорогу большую банку соленых груздей и мешочек муки из черемухи. Это, говорит, гостинец деду. А конюх Авдюха от огорчения, что мы уезжаем и никто уж больше не споет ему у костра веселые московские песни, изрядно «хватил» и все возмущался и требовал у бригадира, чтобы немедленно съездили на председательской «легковушке» в райцентр за оркестром.

Привыкли они к нам, и мы к ним. Расставание было грустным. Авдюха провожал нас до самого поезда. Я не могла сдержать слез, когда увидела, как следом за поездом бежит старый Авдюха… Одной рукой машет нам, а другой вытирает слезы. Хорошие они люди, Авдюха взял у всех нас адреса и сказал, что не умрет до тех пор, пока не побывает у нас в гостях. Земля и труд крестьянский не дают зачерстветь их душам и осквернить совесть.

Встречали нас торжественно, сердечно. Приехал заместитель директора завода. Я увидела его первый раз. Были на платформе представители партийной и комсомольской организаций завода. Был начальник цеха. Дедушка наш в толпе возвышался почти на целую голову. Встретил он меня как с войны, где я провоевала много лет и осталась жива. Какой он у нас умный и нежный человек. На другой же день после моего приезда из Сибири Стеша уехала в деревню. Пробудет там, как она говорила, весь сентябрь. В этот же день я перевезла свои вещи к дедушке. Тянула меня к себе тетя, но дедушка показал тут свой каретниковский характер. Разговор был втроем: дедушка, я и тетя. Вначале все шло спокойно, каждый приводил свои доводы и соображения, убеждая меня, что жить я должна до вашего приезда непременно у… тетя — у нее, дедушка — у него. Но стоило тетке упомянуть имя Марии Николаевны, с которой она, оказывается, уже договорилась о моей работе в ГУМе, и произнести слово «манекенщица» — дедушка пришел в ярость. Тетушка, как всегда в таких случаях, назвала его консерватором, ретроградом, обвинила в старомодности, в незнании, чем живет сегодняшняя молодежь, и пр. и пр… Однако спор оборвала последняя фраза деда, которая все решила. Он встал, взял свою палку и, собираясь уходить, сердито сказал: «Решайте как хотите!.. Живи, где тебе удобней, но если ты пойдешь в манекенщицы, то к гробу моему не смей подходить! И на могилу мою не знать тебе дороги!..»

Я первый раз увидела, каким суровым и непреклонным может быть наш дедушка. Тетя ушла от нас побежденной.

В манекенщицы, конечно, я никогда бы и сама не пошла, а вот насчет стюардесс дедушка не прав. Зря у него какая-то предубежденность.

Дедушка мне много рассказывал о своем заводе, о своем дедушке и об отце, о себе… Он свято и строго бережет рабочие традиции и готов требовать этого от других. А однажды он долго и терпеливо развивал свою точку зрения о преемственности поколений. Он страстно хочет, чтобы бывалые старики перед тем, как уйти из жизни, могли передать свой опыт жизни, закал своих сердец детям и внукам. Передавать так, как раньше, в старину, мастера Дамаска и наши златоустские мастера-умельцы, изготовлявшие булатную сталь, умирая, передавали детям своим тайну могущественного ремесла. А дети — внукам… И так из рода в род, чтобы из крови отца текла эта великая святая тайна ремесла в кровь сына…

Вот такой наш дедушка И я его открыла только сейчас. Если б вы видели, каким соколом он идет по заводу!.. Весь преображается… Какой свет горит в его глазах, когда он подходит к тому станку «Кингу», за которым сейчас работает ударник коммунистического труда Николай Иванович Рудаков. И все здесь знают нашего деда. Все ему кланяются, жмут руку, и кое-кто шутя называет Максимом Горьким.

Работать я буду на кране, сначала — ученицей, а потом, как дедушка говорит, если будет прилежание, — самостоятельно. О своих первых ощущениях во время работы на этой могучей железной птице, что носит в когтях тяжелые грузы, я напишу вам позже, а сейчас в комитете комсомола меня попросили поработать в изоляционно-обмоточном цехе, там небольшой прорыв, некому делать изоляцию для статоров. Папа знает, что такое статор, а ты, мамочка, со своим филологическим образованием все равно в технике ничего не поймешь, потому что в твоем понятии, насколько мне известно, электричество — это натертая суконкой эбонитовая или стеклянная палочка, к которой прилипают бумажки.

Даже девушки из заводоуправления пошли на ликвидацию прорыва и сидят уже неделю, мотают изоленту. Срочный заказ. Дедушка сказал: «Раз надо, значит, надо». Я тоже так думаю. Я хоть пока не пробовала наматывать эту ленту, но видела, как это делают девочки, — работа нехитрая, справляюсь.

Послезавтра выхожу на работу. Отметьте этот день у себя в календаре. Первый рабочий день в моей жизни. Цех, в котором я буду работать, — огромный, просторный, со стеклянной крышей. В него легко вместится футбольное поле.

И все-таки очень и очень волнуюсь. И не потому, что не смогу наматывать изоляционную ленту, а потому, что вдруг не найду в себе тех сил, которые будит во мне дедушка. Слишком долго вы кормили меня пирожными, чтобы сразу перейти на черствые солдатские сухари. Но дедушка меня успокаивает, он говорит, что в нашей «породе все девки и бабы были фабричными, и хорошими фабричными».

Что же мне после этого остается делать?

Я уже научилась готовить окрошку, мыть пол и терпеливо слушать монологи и диалоги в очередях. Дедушка с моим вселением к нему почувствовал облегчение. Но по ночам у него часто болит поясница, стонет. Встает тяжело. Вижу, что я ему очень и очень нужна. Заброшен он был у нас. А мы этого и не замечали.