Родник пробивает камни - Иван Лазутин

Вдруг Таранову вспомнилась картина его далекой молодости. Это было в тяжелом сорок втором году. Он был курсантом Омского военного училища. Стоял конец ноября. Иртыш еще натужно катил свои быстрые и глубокие воды к Ледовитому океану, а вихляющуюся, рассекающую город на две половины Омку, что впадает в Иртыш-батюшку, уже схватило первым ледком, который издали казался почти черным. Дело было уже под вечер. Таранов, продрогнув, постукивал для согрева сапогом о сапог, отстаивал последние минуты на посту. С нетерпением ждал смены. Да и пост-то был самый ветреный и дальний — дровяной склад на отшибе, метрах в двухстах от Омки. И вдруг он услышал со стороны Омки крик… Жалобный, протяжный крик. Он выскочил из-за подветренной стороны штабеля дров, который хоть немного защищал его, продрогшего до костей, и увидел… То, что он увидел, прошило словно электрическим током. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке. Этот мальчонка минут десять назад с коньками проходил мимо штабелей дров. Еще тогда, когда он шел к речке, Таранов подумал: «Не рано ли?..»

Хватаясь голыми руками за лед, мальчонка изо всех сил старался бороться с течением, которое тащило его под лед.

«Что делать?» — сразу же обожгла мысль. Всего три дня назад им перед строем прочитали приказ Сталина. В этом приказе говорилось, что дезертирством считается не только побег с поля боя или побег из воинской части, где служишь, но и кратковременная самовольная отлучка.

А вчера, когда заступали в наряд на караульную службу, начальник караула при комиссаре училища специально прочитал тот пункт Устава караульной службы, в котором говорилось, что самовольно бросать пост — это преступление.

Но тонул человек. Тонул мальчишка в рыжей шапчонке, который всего лишь десять минут назад, проходя мимо штабелей дров, улыбнулся Таранову своей озорной, мальчишечьей улыбкой. Доносившийся с нахлестами ветра тоненький крик «…и-ите…» словно веревочный аркан захлестнулся на груди и спине Таранова и потащил его к речке. Был забыт приказ этот, был забыт едкий пункт Устава караульной службы…

Таранов знал, что ему делать. Схватив по пути длинную жердину, валявшуюся у последнего штабеля, он на ходу расстегнул широкий солдатский ремень и, рассекая грудью ветер, озябшими пальцами выдернул его. Он, задыхаясь, бежал туда, откуда еще раз, но уже тише, донеслось: «…и-ите…»

Мальчишку Таранов спас, хотя сам, пошатываясь от усталости, вернулся на пост — с головы до ног хоть выжимай. Вернулся, когда к штабелям дров разводящий уже привел сменного часового.

…Покинул пост. На второй день поступок Таранова кое-кто из командиров рассматривал как ЧП, а товарищи-курсанты жали ему руку за смелость и мужество. Под трибунал, как предупреждали на инструктаже, не отдали, а двое суток «строгача» пришлось отсидеть. Командир роты объяснил просто: «Ничего не поделаешь — нарушен Устав, формально тебя нельзя не наказать. Тем более только что читали приказ».

После «строгача» Таранов прямо с гауптвахты с температурой сорок, не заходя в казарму, попал в госпиталь, где больше месяца провалялся с воспалением легких. Мальчишка, спасенный им, ходил к нему почти каждый день. А когда не пускали, ухитрялся передавать жареных окуней (он их ловил в Иртыше) через форточку. Поддерживал, чтобы спаситель быстрей поправился.

Таранов вскинул на глухую стену глаза и взглядом встретился с Юрием Гагариным. И ему почему-то стало не по себе. «И я еще рассуждаю, помочь или пройти мимо. Курсант Таранов, вопреки Уставу, не боялся бросить пост (хотя это были лишь дрова), а сейчас, Таранов, твой пост, твой устав предписывает тебе всегда и во всем быть коммунистом. Брылева, как и Юрку в рыжей шапчонке, нужно спасать. Юрка, Юрка… Где ты теперь? В сорок втором тебе было десять лет. Сейчас тебе уже четвертый десяток. Кем ты стал?

И все-таки получается чертовщина!.. Разваливается драматический коллектив, который был основан на заводе еще в начале тридцатых годов. Гибнет на глазах хороший, талантливый человек. И мы, друзья, товарищи, беспомощны?.. В потоке государственных дел, которые нас научили решать оперативно и четко, мы вдруг опускаем руки, когда на карту брошена судьба человека, всего лишь одного человека… А его еще можно спасти. Можно!.. Брылев еще не окончательно опустился. Он еще трудится. В последний раз я видел его два месяца назад. Рассудок ясный, рука твердая, в глазах отсветы некогда сильной натуры…»

Таранов не слышал, как открылась дверь кабинета и вырос в дверях Брылев.

— Можно?

Таранов испуганно повернулся и первые секунды молчал, словно ему трудно было сразу освободиться от груза воспоминаний, только что прошедших через его мозг.

— Да, да, прошу… — Он двинулся навстречу Брылеву, который с виноватым и усталым видом закрыл за собой дверь и не решался пройти дальше в кабинет.

Разговор вначале не клеился. Брылев сидел в жестком кресле против Таранова и энергично потирал ладонь о ладонь, будто в них были зажаты сухие стручки гороха, которые он хотел как можно скорее вышелушить и не рассыпать. Время от времени он бросал взгляд на секретаря парткома завода, на его энергичное, словно высеченное из бронзы, лицо. Выражение этого лица несколько раз менялось: то по нему проплывало облачко человеческой жалости к старому, но в общем-то хорошему человеку, да к тому же талантливому артисту; то вдруг по лицу этому скользили веселые солнечные зайчики надежды, когда Таранов видел, что перед ним сидит человек, изо всей силы пытавшийся выскочить из собственной шкуры, которая уже давно тяготит его самого и тех, кто его окружает.

— Как же будем дальше, Корней Карпович?

Брылев протяжно вздохнул. Так вздыхают большие ломовые лошади, когда обоз останавливают, чтобы дать им передохнуть и покормить овсом. Потом он пожал плечами и, засунув руки в карманы пиджака, понуро опустил голову.

— Когда вы начали, Корней Карпович, свою трудовую жизнь?

Брылев ответил не сразу. Он медленно поднял голову, глядя на фотографию Юрия Гагарина, висевшую на стене. Космонавт был снят вместе с известным слесарем завода. Сквозь зубы, как будто ему было больно произносить эти слова, Брылев процедил:

— Когда вы, Петр Николаевич, были еще октябренком.

Таранов смотрел на отяжелевшую, склоненную голову Брылева, и чем-то тот вдруг показался ему похожим — не внешним сходством, а выражением лица — на царевича Алексея с картины Ге, на которой был изображен момент допроса государем изменника сына, пошедшего против великого дела отца и готовившего против него заговор. «Все как на той картине, — думал Таранов, всматриваясь в лицо и поникшую фигуру старого актера. — Разница в мелочах, в позах: он сидит, а я стою. А там, на картине, наоборот… И с возрастом тоже наоборот. Там, на картине, сидит отец… А я… Ведь я тебе, Корней Карпович, сын… И я могу предложить тебе тут же, в кабинете, сейчас, написать заявление по собственному желанию об уходе с руководства драматическим коллективом и сообщить дирекции твоего театра, что ты не оправдал доверия руководства театра, которое рекомендовало тебя к нам, что ты развалил работу талантливого коллектива, созданного тридцать с лишним лет назад…»

— Корней Карпович, вы помните, какой шумный успех имел в вашей постановке «Платон Кречет»?

— Помню… — И снова болезненный взгляд Брылева остановился на солнечной улыбке Юрия Гагарина.

— А ансеровскую «Легенду о Петре Добрынине»? Не вас ли рабочие завода после премьеры несли на руках до автобусной остановки?

— Было и это… Носили… — Голос Брылева звучал глухо и хрипловато, и Таранову вдруг показалось, что если он и дальше поведет с ним такой разговор, каждое слово которого будет как кувалдой бить по его больным нервам, то старик встанет и скажет: «Хватит мучить!.. Бей сразу!.. Наотмашь, наповал!..»

— Ведь и «Сибирской новеллой» вы здорово громыхнули. На всю Москву. Помните, какая была восторженная пресса на спектакль?

— Было… Все было, Петр Николаевич… Все было, и все уплыло…

Таранов скомкал ненужный лист бумаги и швырнул его в корзину, стоявшую в углу кабинета.

— Нет, не уплыло!.. Не уплыло, Корней Карпович!..

— Что вы предлагаете? — Брылев снизу вверх смотрел на строгое лицо Таранова, на котором смуглый румянец проступил еще резче.

— Единственный и самый верный ход!

— Подскажите.

— Лечиться.

— Пробовал.

— Нет, не пробовали!

— Пробовал. Несколько раз.

— И что же? — Таранов смотрел на Брылева так, словно он сожалел о том, что незаметно для себя вдруг потерял инициативу в разговоре и теперь в роли виноватого царевича оказался он, Таранов, а допрашивающим и правым государем стал Брылев.

— Все это несерьезно… Настоящего лечения в Москве пока нет. — Голос Брылева окреп. Он достал трубку и, вскинув высоко правую бровь, пробарабанил по трубке ногтями. — Разрешите курить?