Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Войдя в купе первого класса, я увидел сидящего в уголке господина, в котором узнал барона Плеттенберга, одного из директоров Бременского Ллойда{98}. С бароном Плеттенбергом{99} и Бременским Ллойдом меня связывали самые тесные деловые отношения. Вместе с двумя партнерами я учредил пароходную линию Либава-Эмден, так называемый Балтийский Ллойд, а Бременский Ллойд, которому создание этой линии было весьма выгодно, обеспечил финансирование. Барон Плеттенберг был шурином одного из наших директоров, г-на фон Клота, и со мною поддерживал дружеские отношения. Он очень удивился, увидев меня, и спросил: «Как вы здесь очутились? Война началась, а вы в Германии?»

Как представителю Бременского Ллойда ему надлежало бы иметь точную информацию о политическом положении, но, как ни странно, он таковой не имел, знал только, что в девять вечера всем резервистам разослали секретный приказ явиться на соответствующие сборные пункты. Конечно, это еще не мобилизация, а только тревога, хотя, по его мнению, почти равнозначная мобилизации. Его самого эта весть застала на заседании дирекции Бременского Ллойда, которое было созвано, чтобы обсудить мероприятия на случай войны. Они безуспешно пытались из Бремена связаться с рейхсканцлером Бетман-Гольвегом{100}, и в результате Плеттенберг срочно выехал в Берлин, чтобы переговорить с канцлером лично.

Мы условились, что, переговорив с Бетман-Гольвегом, он сразу же пошлет мне в гостиницу «Адлон» свою карточку со словами «вперед», т. е. «Киссинген», или «назад», т. е. «спешный отъезд в Россию». Уже через час от него пришло указание «вперед», но с припиской «спешно». И я немедля выехал в Киссинген.

На той станции, откуда идет ветка на Киссинген, я узнал, что накануне вечером началось повальное бегство русских и поверенный, с которым у меня назначена встреча, уже уехал, куда — неизвестно. Одновременно я узнал, что пассажирские поезда на Берлин больше не ходят, поскольку железная дорога забита идущими на запад военными эшелонами. Я сел в поезд южного направления, рассчитывая выбраться из потока, стремящегося на запад, а затем с юга добраться до Берлина. Все поезда были переполнены, я понятия не имел, куда еду, на каждой узловой станции пересаживался на другие поезда и так, путаным маршрутом, нередко стоя на площадке битком набитого вагона, утром следующего дня, т. е. в среду, прибыл в Берлин, на Ангальтский вокзал. Там я успел на четвертый и последний дополнительный поезд к российской границе.

Слухи о войне набирали силу, а с ними — паника или восторг российских беженцев. Поезд был переполнен. Я с трудом нашел место в туалете, где помещалось еще несколько пассажиров. Две предшествующие ночи я провел без сна и потому, несмотря ни на что, крепко уснул. Лишь во второй половине дня меня разбудил голод, ведь в этой гонке у меня совершенно не было времени толком перекусить. Русские всегда путешествуют с провиантом и всегда хлебосольны, вот и в этом туалете нашлась дебелая московская купчиха, которая устроилась на умывальнике и, надежно разместив там корзинку с пирогами, бутербродами с икрою и лососиной, вареньем и бутылочкой ликера, охраняла ее как наседка цыплят. Эта добрая женщина позаботилась, чтобы товарищи по туалету — двое ее собственных детишек и я — не умирали с голоду.

Под вечер мы проехали Кёнигсберг. Вокзал был забит народом — там я впервые услышал, как поют «Стражу на Рейне». На следующих станциях творилось то же самое — возбужденные людские толпы, провожавшие поднятых по тревоге родственников. Но, когда мы, наконец, прибыли в Эйдкунен, тамошний вокзал был безлюден, только жандармы и чиновники встретили поезд и объявили, что сообщение с Россией прервано. Отряд казаков якобы перешел границу и подпалил здание пограничной стражи.

После этого некоторые русские пассажиры, уже покинувшие выгон, побросали свои пожитки и пешком устремились к границе, в том числе знакомый мне барон Медем из Петербурга. Прежде чем я сумел выбраться из туалета, жандармы заперли двери вагонов и объявили, что отправляют всех как гражданских пленных обратно в Берлин. Прицепили другой паровоз — и снова на запад.

Я не мог застрять в Германии, пост председателя царскосельского земства, который я оставил, не испросив отпуска и не предупредив, куда уезжаю, требовал скорейшего возвращения, любой ценой, вдобавок моя семья гостила у родственников в Литве, и оба моих сына также были в отлучке. Старший — морской офицер — служил в Финляндии на миноносце, младший был вольноопределяющимся в гвардейском драгунском полку. Я знал, что из моих чиновников — десяти врачей, шестнадцати агрономов и примерно двухсот учителей — большинство будет призвано под ружье. Хотя земской управой руководила коллегия, фактически вся ответственность и забота о персонале лежали на мне. Нужно во что бы то ни стало вырваться из ловушки.

В Кёнигсберге двери вагонов отперли, но выходить беженцам разрешили, только чтобы под конвоем жандармов закупить дорожные припасы. Мне удалось за спиной охранника улизнуть с вокзала.

В кёнигсбергском Старом замке находилась резиденция начальника окружного управления, и занимал этот пост мой кузен граф Роберт Кейзерлинг{101}. Поэтому прямо с вокзала я отправился в замок. Кузен, которого мои визиты обычно весьма радовали, на сей раз лишь очень удивился моему ночному появлению. И тотчас сообщил, что кёнигсбергский начальник полиции только что получил приказ взять всех российских подданных под стражу.

Я сказал, что мой арест — полнейшая нелепость. Он же прекрасно знает, что для Германии я совершенно неопасен, а в Царском Селе совершенно необходим и для меня дело чести — сей же час вернуться на мой пост. Кроме старика камердинера, в замке меня никто не видел, мне бы только постель, чтобы выспаться, и ванну, чтобы смыть грязь, а еще я страшно проголодался. Больше мне ничего не надо, единственное, о чем я еще прошу, — предоставить мне с рассветом его автомобиль, чтобы доехать до вокзала. Бедный кузен оказался меж двух огней, но родственные чувства в итоге одержали верх; мы без слов обменялись рукопожатием, и он вернулся к своим делам. Вскоре камердинер доложил, что ужин на столе, а ванна и постель приготовлены. Засим он спросил, в котором часу подать утром авто.

Хотя никакого определенного плана у меня не было и я пока не решил, попытать ли счастья сухопутной дорогой через литовскую границу или же морем, заснул я все же в уверенности, что счастливая звезда, приведшая меня к кузену, и впредь меня не оставит.

В пять утра я сел в кузеново авто, на котором развевался флажок окружного начальника, и поехал на вокзал. На улицах ни телег, ни экипажей, только нагруженные корзинами и чемоданами люди, пешком шагавшие к вокзалу. Какая-то старая дама, которой помогал военный врач, несла тяжелую дорожную корзину. Я велел шоферу остановить и предложил обоим сесть в авто. Они с радостью приняли приглашение.