Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

Животные в цирке не выступали. Сьюзан знала, что некоторое время назад использование животных в цирке запретили законом. Она любила животных и понимала, что этот закон по сути своей хорош. Но без животных в цирке можно было поглазеть только на людей, а они никогда не бывают столь же интересны.

После каждого выступления два клоуна выходили с разных сторон манежа, радуясь аплодисментам, будто публика хлопала только им и никому другому.

– Что думаешь о представлении, Малыш Флик? – снова и снова спрашивал отец.

Маленький клоун закатывал глаза и пожимал плечами.

– Ну, не волнуйся, дальше будет лучше!

И старший клоун раз за разом принимался шутить о том, каким плохим было последнее выступление, и извиняться перед публикой. Силач, по его словам, был беглым заключенным. Движения акробата не были отрепетированы – он просто напился. Русскую гимнастку он нанял задешево, увидев ее фото в порножурнальчике. Клоун размахивал руками и гримасничал, зрители смеялись, но больше всех смеялся его сын.

Предполагалось, что это будет казаться милым. Но Сьюзан все это представлялось невероятно жестоким.

Дети в школе больше не задирались к Сьюзан. Они оставили ее в покое, когда она обогнала по росту своих одноклассников, стала высокой и плотной. После того как Клер Харди зашла в своих насмешках слишком далеко, Сьюзан не сдержалась и так сильно ударила ее по лицу, что синяки не сходили еще несколько недель. Сьюзан, конечно, наказали, ее маме написали письмо с предупреждением о возможном отчислении при повторении ситуации, но дети больше не пытались ее дразнить. И все же Сьюзан знала, как сильно они ее презирают, как называют за глаза. Знала, что они никогда не станут ее друзьями.

И те же черты она разглядела в этом клоуне. Не было в нем доброты. Хотя он делал вид, что зрители – его друзья, которым можно довериться, на самом деле он презирал их. И презирал своего сына. Не было любви в его улыбке и подтрунивании над малышом. А сын его боготворил.

Наконец Флик-старший сказал ребенку:

– Неужели тебе ничего не нравится? Может быть, хоть какое-то представление тебя порадует?

И малыш, оробев, застенчиво принялся сосать палец. А потом указал на своего отца.

– Ты хочешь, чтобы выступил я? – с притворным изумлением переспросил Флик. – Как думаете, дамы и господа? Как думаете, мальчики и девочки? Не настало ли время для коронного представления?

Малыш Флик возликовал, и зрители поддержали его аплодисментами.

– Ну хорошо, – сказал клоун сыну, опуская руку ему на плечо. В этом жесте почти можно было усмотреть нежность. – Подожди немного, сынок. Я покажу тебе кое-что по-настоящему потрясающее.

– Ура! – воскликнул Малыш Флик.

– Этим вечером, – обратился к зрителям Флик-старший, – мы стали свидетелями зауряднейшего жонглирования, пары фокусов, которые разгадает даже ребенок, пары цирковых номеров, едва ли заслуживавших такого названия. Я поражен вашим терпением. Поражен, что вы до сих пор не потребовали вернуть вам деньги, не подняли бунт, не устроили революцию! Я благодарю вас. Вы добрые люди, все вы. Вы заслуживаете лучшего. Вы заслуживаете меня. – Он достал из кармана несколько мячиков. – Приготовьтесь увидеть кое-что восхитительное. Не три мячика. Четыре!

Он даже не успел подбросить первый мячик, когда вдруг оцепенел.

Мячики попадали на арену. И это было действительно восхитительно: самодовольство, весь вечер читавшееся на его лице, вдруг оставило его, сменившись удивлением, а затем страхом. Сьюзан явственно видела это. Все зрители это видели.

Флик, пошатываясь, шагнул вперед – и опять остановился. Не остановился даже – замер, точно невидимый кукловод вдруг резко дернул за поддерживавшие его нити.

Сьюзан смотрела на клоуна.

И, пробиваясь сквозь белый грим, по его лицу протянулись тонкие алые нити, стали толще, не нити уже – черви. Алые черви. Они пробивались из-под его кожи, выползали наружу, наружу, под свет софитов.

И тогда Флик завопил.

То были не черви, а кровь, густая кровь, ее словно кто-то выдавливал из десятка ранок на его лице – она струилась, змеилась, ее потоки извивались, точно черви! – кровь находила трещинки в гриме, и под ее давлением эти трещинки превращались в разломы, белый грим отслаивался, хлопьями падал на арену, а под ним – под ним только алая кровь.

Клоун зажал ладонями лицо, точно скрывая свой позор. Точно пытаясь остановить кровь, вернуть ее обратно под кожу. Точно… что? Точно срывая саму кожу, чтобы все это прекратилось, прекратилось, прекратилось.

А Сьюзан смотрела на него и чувствовала в себе силу, знала, что это она делает. Что это ее дар. Если она сможет заставить себя отвернуться, то с клоуном все будет в порядке, клоуну не придется умирать. Но она не могла отвернуться. И не отвернулась. Ее дар не включал в себя способность отворачиваться, ее дар имел свои пределы, и она не хотела отворачиваться. Во лбу пульсировала боль, но то была приятная боль, такая сильная – и в то же время именно Сьюзан ею управляла. Она наощупь потянулась к руке Конни, но та не ответила на ее прикосновение.

– Помогите! – надсаживался Флик.

Его голос срывался, и после он уже не мог ничего сказать. Ну и куда же подевалось твое чванство, ты, крашеный ублюдок? Хвастун. Лицемер. Он дернулся вперед. Повернулся боком к зрителям. Поднял руку – и ткнул пальцем в точности в ту сторону, где сидела Сьюзан.

Наверное, это усилие полностью истощило его, потому что сразу после этого он повалился на арену. Ничком, прямо на лицо. Как удачно.

Конечно, вокруг поднялись вопли, кто-то бросился к выходу. Но многие, как и Сьюзан, огорошено сидели на своих местах.

Она повернулась к Конни. Глаза ее сестры сверкали, лицо покраснело. Сьюзан показалось, что Конни в ярости.

– Мне очень жаль, – прошептала Сьюзан. – Мне очень, очень жаль.

– Не рассказывай об этом маме, – процедила Конни. – Вообще никому об этом не рассказывай.

А на манеже Малыш Флик все еще смотрел на отца. На его покрытой белым гримом мордашке застыло выражение отрепетированного изумления. Он все еще очень гордился отцом. И все еще ждал, когда же папа покажет ему кое-что по-настоящему потрясающее.

III

Несколько лет спустя Сьюзан приехала к Конни в гости в университет. Конни была первой в семье, кому удалось поступить в университет, и мама очень ею гордилась. Сьюзан сидела на стуле, заваленном грязной одеждой, а Конни устроилась на кровати и курила траву. Часть одежды принадлежала парню Конни, и Сьюзан понимала, что это означает. Ее сестра занимается сексом. От этого Конни казалась поразительно взрослой – и потому еще более далекой, чем прежде.