Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

и Журавский. — Никифор обрадовался воровству Пиль-Рыся только по одной причине: в этих краях зло смертью наказывается воочию, на месте преступления, с неопровержимыми уликами. Таков неписаный закон на Печоре — знай, за что убит! Но зло обязательно накажут смертью. Жестоко, но справедливо, назидательно. Одно только прощается: женитьба умыканием. Берегитесь, девушки!..

Никифор, пожалуй, давно бы расправился подобным образом и с Тафтиным, обиравшим его сородичей догола, избивавшим до полусмерти старшинок, не поставлявших ясак за давно умерших соплеменников, но этому решительно противился Журавский.

«Нам Тафтин нужен живой! Только живой, Никифор, ибо мертвых не судят. «Грамота» его нужна!» — таков был наказ Журавского и Никифору и Прыгину.

Тафтин, словно почуяв, что Никифор поджидает его в Обдорске, объехал Обдорск и направился на Ямал.

Узнав о том, Никифор долго качал головой.

— Китрый, китрый коин-царь, — делился он мыслями с погрустневшим Прыгиным, — капкан далеко обкодит. Ум кулак бери, Никипор: молодой сладкий девка клади бок Таптин — тащит девка грамот, тащит девка царь-картонка. А, Ев-Микол? — делился своим очередным замыслом старый проводник.

— Убьет девушку Тафтин, — отвергал такую затею Прыгин. — Да и догадается, чьих это рук дело, улизнет от суда.

— Так, так, Ев-Микол, — печально соглашался старик. — Китрый, китрый стал коин-царь, жадный, жадный, жад-ный-й‑й... Стоп маненько, стой, думай: жадный — тут и ставим капкан! — обрадовался Никифор. — Сиди, Ев-Микол, Обдорск. Неделя сиди, две сиди — Ель-Микиш жди.

* * *

Тафтин миновал Обдорск, конечно, не из-за боязни — он торопился на Ямальский суглан — ярмарку, чтобы выхватить там лучшие меха, за каждую шкурку которых тесть Чалова Мартин Ульсен выкладывал радужный, желтенький пятирублевик. Сверкающие стопки за эти годы выросли сказочно, и Тафтин все свои чиновные дела свел к одному: к выколачиванию ясака и аккуратным взносам рублей в Казенную палату Ушакова. «Знаю, — думал Тафтин, — что два таких пятирублевика с каждого песца ссыпаются в карман Чалова — а что поделаешь? Заботу, страх с плеч снял — за то спасибо! А самодь, самодь-то! Сами «царя» ищут, сами ясак прут! А как же иначе: со времен Ивана Грозного платят!..»

В свите Тафтина был юноша-ненец, обученный им в Архангельске грамоте, прирученный, верный пес. Он был глашатаем и толмачом царя там, где «царя» не знали. В таких случаях извлекалась из баула «Дарственная» с длинным шелковым шнуром и огромной сургучной красной печатью. Демонстрировался портрет Александра Третьего и фотография — и тут же лик самого «Петра Романова». Впечатляло: все падали ниц, дарили сверх ясака шкурки.

На Ямальском суглане на колени перед Тафтиным упал остяк, выдернув из-за пазухи изумительного голубого песца. Оборванец что-то быстро-быстро залопотал, протягивая иссиня-голубую шкурку. Тафтин схватил шкурку, выбежал из чума на свет — и обомлел: такой красоты он еще не видел.

— Где взял?! — кричал он выбежавшему вслед остяку. — Где? Спроси его, — повернулся он к толмачу, топтавшемуся тут же. Переводчик кой-как выяснил, что остяка послал к царю шаман.

— Что им надо? Есть ли еще такие? Спрашивай!

— Он говорит: шаман будет просить царя освободить его род от ясака... Взамен даст выкуп — два десятка таких песцов. Шаман сам прийти сюда не может — ног нет... — торопился толмач, вслушиваясь в речь пришельца.

— Где он?

— Один луна пути...

«Поеду! — сразу решил Тафтин. — Освобожу от ясака — один черт... больше в тундру не сунусь — хватит рядом с петлей ходить!»

Тафтин умчался, взяв с собой только переводчика и оборванного остяка.

В чум к шаману приехали за полночь. Шаман был стар, безног и страшно худ. Сидел он на ворохе оленьих шкур у жарко горевшего костра. Толмач выяснил, что старейшина рода Хасовако увел своих соплеменников из Большеземельской тундры еще во время сибирской язвы — с тех пор ясака не платят, а потому боятся вернуться на родину. Шаман скоро будет умирать — хочет искупить тяжкую провинность своего рода. Вернуть род на земли предков.

— Спроси, где шкурки? — властно повелел Тафтин.

Толмач спросил и перевел:

— Он говорит: надо пить «огненную воду», шаманить, утром ехать в пещеру. Он один знает, где хранится сокровище рода.

— Действительно, куда ночью, — согласился Тафтин. — Давайте пить «огненный вода». Неси сундук! Спирт, закуски! — крикнул он вслед переводчику. — Потом займешься оленями...

Грузный, отяжелевший, Тафтин пил спирт, пил чай из трав. Шаман к спирту не притрагивался, не пил и чай, который постоянно подливал «царю», что-то бормоча себе под нос.

— Шаманить будет, — перевел бормотание старика толмач, — царский портрет просит показать, грамоту просит показать, клятву дать на них просит...

«Откуда ему про них известно?» — мелькнуло и тут же исчезло в затуманенном мозгу Тафтина. — Отопри сундук, дай! Скажи за меня: царское слово — закон! — вяло приказал он толмачу.

Старик шаманил страшно и долго: бил в бубен, раскачивался, подпрыгивал на руках, исходил слюной, впадал в беспамятство.

Тафтин и толмач, одурманенные настоем трав, вскоре недвижно раскинулись на шкурах...

Старик очнулся, свернул трубкой грамоту с вислой сургучной печатью, взял с сундучка портрет Тафтина, сунул за пазуху малицы, пополз к выходу. Ярко светила луна, манили, звали к себе таинственные звезды. Старик заскулил и взвизгнул по-собачьи. Заскрипел под легкими шагами снег, мелькнула в ельнике тень, к чуму подошел Никифор.

— Бери! — подал ему грамоту и портрет шаман. — Избавь весь мой род и всех ненцев от коин-вожак. Бери!

— Дядя... — упал на колени Никифор. — Едем с нами!

— Беги! Меня зовут звезды... — старик повернулся и исчез в чуме.

Тафтин проснулся от нестерпимого жара, от удушья, от яркого света, от кошмара: посреди чума в жарком костре догорал шаман.

...В золе костра Тафтин нашел только замок от сундука и расплавившийся бачок от спирта.

— Видишь, выпил весь спирт и ошалел... — сказал Тафтин переводчику. — Черт с ними, с грамотами! Жалко шкурок! А где та? Дурак — спрятал ее в сундук! Сгорела! — ругал сам себя «самоедский царь».

* * *

Отзвенели, оту́хали гулким деревянным набатом никольские и крещенские морозы. По всему Печорскому краю прокатилась игривая, развеселая, разноцветная,