Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

Питер и привезть до нас... Вас там разыщут, шукать не треба... Сховаю посылочку в рюкзак, Андрей Владимирыч?

— Давайте, сам положу, — развязал рюкзак Андрей, принимая посылку из тайника.

— Жемчугов же сказав: «Пусть передаст нашим уси подробности по печорским углям...» Тилько я не учуял концовку, стражник помешал.

— Спасибо, мне все понятно...

...Зимний день на Печоре с воробьиный шаг, а потому Журавский не стал задерживаться у Кучубы. Наскоро перекусив, спешили они по проложенной лыжне в Чукчино.

«Оля, Оля, — думал Андрей, глядя в спину легкой, радостной девушки, — все ли ты обдумала? Вера, бросив детей, сбежала от меня, и во всем ли она виновата? Тебе же будет во сто крат труднее...»

— Андрей Владимирович, — прервала невеселые мысли Ольга, — вода у сторожа была, и рюкзак ваш стал тяжелее?.. — Она остановилась и вопросительно смотрела на Журавского.

Остановился и Андрей. Они были уже на виду деревни, и, видимо, разговор этот затевался неспроста. Да и не задала бы такой многозначительный вопрос девушка, не объяснись она в любви и не получи молчаливое ответное признание.

— Кто так странно назвал нашу деревню? — Ольга, поняв молчание Андрея как нежелание раскрывать тайну их отношений с Кучубой, поспешила сменить тему разговора.

— Охотники. Смотри, Оля: на пятки деревне наступает тайбола, простирающаяся до Урала, перед глазами же — Запечорье, раскинувшееся до Тимана. Здесь были глухариные тока. Глухарь по-зырянски — чукчи. Печорцы-устьцилемцы превратили это название вначале в «чухчу», а потом в «чухарь».

— Все-то вы знаете.

— Далеко не все, Оля. Язык — это сокровище, которое надо оберегать пуще золота. А что в рюкзаке, милая девушка, — я и сам не ведаю. Знаю одно: надо доставить в Питер.

— Зачем вам, ученому, политическая борьба? Неужто вам не хватает научной?

— А возможно ли их разделить? Рябушинский вкладывает деньги в поиск горных богатств, но далеко не с научными целями, хотя и делает это через научное общество. За годы правления Сосновского англичане выловили в Белом море более трех миллионов пудов ценной рыбы, а Архангельск закупил у норвежцев полмиллиона пудов трески. Тут и наука, и браконьерство, и грабеж русского народа!

— Все это верно, Андрей Владимирович, — вздохнула Ольга.

— А что неверно?

— Борьба слишком опасна, а у вас дети-полусироты. Я бы их никому не отдала — мне они роднее родных.

— Все ли ты, Оля, обдумала? — легонько приобнял девушку Андрей.

— Когда все обдумывают, тогда не любят, — припала к нему Ольга. — Я же безумно люблю.

— Кого, Оля?

— Журавского, мой милый.

— Оля, — легонько, необидно отстранил ее Андрей, — давай подумаем вместе: того ли ты любишь?

— Как это понять?

— Я не дворянин и не Журавский.

— Это я знаю, Андрей, — отмахнулась девушка.

— Я не тот Журавский, который восторженно ступил на берег Печоры десять лет назад, — продолжал Андрей. — И не тот, что лазил по отрогам Урала и Адака. Не тот, который ездил на Таймыр и замерзал в просторах Большой Земли.

— Кто же вы?

— Я частица старообрядцев, униженных зырян, обреченных на вымирание кочевников. Частица, впитавшая их боль. Именно эта боль и не разлучит меня никогда с печорцами. Она может погнать меня на костер, под пули...

— Я давно чувствую это, Андрей.

— Чувствовать — одно, а разделить чужую боль — другое.

— Не чужую, Андрей...

— Выдержишь, Оля?

— Выдюжу, как говорят печорцы. Все выдюжу, что выпадет тебе, Андрей, и не буду задавать вопросов про груз в рюкзаке.

— Тогда пойдем и скажем об этом людям.

Весть о том, что Ольга Васильевна стала женой Журавского, на другой день была известна всей Усть-Цильме, обрадовала печорцев, сгладив их боль за семейную неустроенность Андрея.

* * *

Из дома Григория Михайловича Дуркина, с чукчинских огородов и полей, за Хлебный ручей, где за два года выросли типовые постройки Сельскохозяйственной опытной станции, Журавский с семьей и сотрудниками собрался переезжать в марте 1913 года, когда новые постройки обогрело весеннее улыбчивое печорское солнышко, а по ночам луна еще до звени леденила дороги.

За те два года, что ютилась станция в Чукчине, верхние комнаты добротного осанистого дома по-над Печорой видывали многое: по вечерам собирались в них политические ссыльные, и кто-то усаживался за пианино, привезенное Андреем еще в дом сестер Носовых, лилась тихая музыка, звучали слова «Варшавянки»... Изредка за пианино садились Андрей и Ольга, и то торжественный Бах, то задумчивый Григ заставляли забыть невзгоды. Бывал в этих комнатах Дмитрий Руднев, часто и подолгу гостил художник Степан Писахов.

Слышали стены этого дома ночной плач Ольги Васильевны и стон Андрея Владимировича после похорон их сына, не дожившего до того счастливого дня, чтобы попробовать собственными ножками твердь и ласку земную.

«Был ты нам островом спасения, — прощался Андрей в ночных думах с домом в Чукчине, — островом затянувшегося медового месяца с моей Ольгой. Благодарно, но молча, как поступают в искренней благодарности, мы завтра уйдем из-под твоего теплого крова...»

Однако молча покинуть дом Григория Михайловича не дали печорцы, не дозволили сделать этого политссыльные.

— Ты, Володимирыч, почо как тать — молчком — уехать-тоот нас удумал? — пенял Андрею ранним утром сельский староста. — Пошто нас празднества-то лишить удумал? Гли-ко, на уличе че деетси!

Журавский, выглянув в протаявшее окно, изумился: улица против дома была запружена людьми и лошадьми. Местный народ принарядился, несмотря на пост, как на «горку», ссыльные стояли с венками из прошлогодних колосьев, из мягких пихтовых лапок, с метелками распустившихся верб.

— Собирайси сам, сбирай робятишек, работников, женку — помчим тобя за Хлебенной ручей! — скомандовал староста.

...За Хлебным ручьем, около двухэтажного многокомнатного главного корпуса станции, через два часа собралась огромная толпа: приехали из Коровьего ручья, из Карпушевки, из Полушина. Приехали все те, руками которых была построена станция и раскорчеваны, ухожены ее поля. Журавский намеревался устроить праздник открытия новой станции, но думал сделать это после поста и пасхи, перед самым началом весенних полевых работ. Народ распорядился по-своему.

— Мужики! — вбежал староста на высокое