Светлый град на холме, или Кузнец - Татьяна Иванько

— Пусти, безумный! Ишь, руки-то как клещи! Иди-иди, к девкам сходи! Силу некуда девать, вот и порасходуй!

Я вырвалась и убежала буквально из его комнаты. Что я могла ему сказать? Он с тоски сник и так, просто от разлуки, а узнает, что я думаю, что будет? В петлю полезет? Угораздило же тебя, Боян, в Сигню нашу влюбиться, не мог другую выбрать…

А и не выбирал он. Пришло и настигло его. Всегда говорила, от любви этой горе одно…

Она-то… значит вернуться не рассчитывает. Вон как выходит… Ах ты, касатка…

Сигурд помрёт, если она не вернётся.

И этот тоже.

Почему ты мне-то не сказала, что Смерть почуяла близко?

Слёзы задушили меня. Рвались наружу из моей груди, из горла. Надо было скорее, скорее спрятаться, чтобы никто не видел, чтобы Ганна не увидала…

Почему, Боги, вы отбираете всех, кого я люблю?..

Я заперлась и не выходила до следующего утра. А утром сам Сигурд позвал меня к себе, глядел внимательно в распухшее моё лицо, расспрашивал. Тоже как и Боян что-то прочесть во мне хотел. Но я болтала без умолку какую-то ерунду, чтобы только сбить его сердечное чутьё… и кажется, смогла. Не пытайте меня, мужчины, ждите сами своей судьбы…

Я знаю, она жива. Через все эти расстояния, я знаю, я её чувствую. Обозы подвозят им провизию и хмельное, много. Вначале вообще вина и браги не просили.

Но она не пьёт. Её ум, её сердце трезвы. И не страшится. Сигню, уже зима, вьюга воет так, что у меня болью сводит душу.

Жарко пылают жаровни, ярко и весело оранжевые огоньки выглядывают в прорези крышек.

Боян хотя бы песню спел. Пусть самую печальную, но голос его живит, как волшебство. Я вообще не вижу его. Пойду, окажу честь, навещу скальда в его горнице, может, заболел?

Я застал Бояна лежащим поверх покрывала на ложе. Без дела, почти без движения и жизни в глазах.

— Болен, что ли? — Боги, сам Сигурд в моей горнице.

Я сел на постели, спустив ноги на пол.

Может он узнал что-то, убьёт тогда — вот хорошо-то…

Но что он спросил? Болен?

— Нет, конунг, я здоров вполне.

— Это хорошо. Сигню мне не простит, если с тобой что-то не так будет в её отсутствие.

Я вижу, как Боян вздрогнул и покраснел от упоминания её имени, что ж, нормально, что скальд влюблён в дроттнинг. А в кого ещё?

— Я люблю Сигню, Сигурд!

— А кто не любит её?

— Ты… не понял… — выдохнул я.

— Я всё понял, — спокойно говорит Сигурд. Смотрит мне в глаза, — кого ещё тебе и любить как не Прекрасную Свана. — Но хмурится всё же.

Впрочем, он всё время нахмурен с тех пор как уехала Сигню, будто тучи на его лбу. Волосы отросли, а в последние годы коротко стриг… Да и я не брит. Распустились.

— Вставай, Боян, идём. У каждого своё дело, — он встаёт с лавки, на которую было присел.

— Дело… Ты отпустил её! Рисковать жизнью, её бесценной жизнью, ради горстки норборнских бондеров! — не выдержал я.

Он, почти открыл уже дверь. Поворачивается через плечо:

— Вот поэтому ты скальд, а не конунг — муж дроттнинг, — спокойно и даже как-то устало говорит Сигурд. — Бондеры в Норборне, в Сонборге, они под нашей рукой. Моей и её. Мы в ответе за них. До конца. И если кто спасёт Свею от чумы, то только она, дроттнинг, Свана Сигню, — он вздохнул и добавил спокойно и тихо: — На первый раз и за преданную любовь твою к ней, прощаю тебя. Но впредь, думай, с кем говоришь, дерзкий сочинитель.

Я смотрю на него:

— Да, конунг, — я не испуган, я уважаю его. И он прав, так говорить с ним никому не след.

— Пойдём! — говорит он дружелюбно, почти с улыбкой, но тоном, который не предполагает возражений.

Меня отрезвила и устыдила немного эта отповедь: у каждого своё дело. Правда, он же не позволяет себе лежать днями и не делать ничего. Он делает всё как делал при ней. Все дела. И с дружиной. И с Советом. И в кузнице даже. И так же на учения выезжают. Вот только по фортам не ездит теперь, дороги закрыты. Но кордоны вместе с алаями и отрядом ратников объезжает чуть ли не через день, все привыкли и порядок поддерживается во всём идеальный. Донесения выслушивает каждый день со всех концов Свеи. Никакой панике и сумятице не дал подняться в народе из-за вестей о чуме.

И Сигню делает своё дело…

А я… Моё дело услаждать сердца. Облегчать душевные раны.

Мои музыканты ждали меня. Очевидно, Сигурд приказал им собраться в большом зале терема, в который вели два коридора от женской и мужской половин. Здесь никто не мешал нам, никому не мешали и мы. Сигурд провёл здесь с нами некоторое время, занимаясь своими книгами, картой, писал что-то. Он расположился за столом, специально принесённым сюда для него, в дальнем углу, и мы быстро перестали замечать его.

И он нередко стал приходить сюда, звуки музыки нашей, моё пение, значит, помогали ему.

У каждого своё дело.

«Возьми с собой хотя бы сердце, когда не взяла меня.

Зачем мне сердце без тебя?

Смерть пляшет бешеный танец вокруг тебя.

Возьми хотя бы сердце, когда не взяла меня.

Когда ты вернёшься, вернётся и Солнце в наши края.

Возьми хотя бы моё сердце, когда не взяла меня…»

В один из таких дней, сумрачных, зимних, Эрик Фроде пришёл сюда искать меня. Многие знали, где я теперь просиживаю часами под звуки музыки и волшебного голоса нашего скальда.

Это странно, Фроде привёл меня на галерею, откуда видны площадь и двор, куда приехал и разгружался обоз из Норборна, от Сигниного отряда. Я не сразу понял, зачем мы здесь.

— Женщины приехали, — сказал Фроде.

— Вот как? И что же? — удивился я.

Действительно, женщины неловко слезали с повозок, кряхтя и разминая ноги, после долгой дороги. Из тех, что уехали с Сигню летом. Странно.

— Что? — он остро смотрит на меня. — А ты приглядись… Они все брюхаты, Сигурд. Поэтому и вернули их. Все до одной. И хмельное теперь возят в Норборн больше, чем воды.

— Ты что хочешь сказать этим, Фроде?

Эрик меньше меня на голову, смотрит выразительно, прожигает тёмно-серыми глазами.

— Может, внутрь зайдём, мороз, — сказал я.

Я уже догадался, о чём он намекает недомолвками своими, но мне хотелось услышать, как он это