Пепел Клааса - Михаил Самуилович Агурский

я могу работать в НИИТМе и на мой стаж отказника это не повлияет, но уже во сне я начинал понимать, что это коварная ловушка.

112

Так вот жизнь свою сам,

Собственной властью

Разрубил пополам,

Надвое, Настежь,..

Владимир Корнилов

В ноябре 1971 года снова стали выпускать евреев одно­го за другим. Уехал славный потомок раввинов Лева Наврозов, перехитрив всех. Он первый из известных людей, прие­хав в Вену, отказался ехать в Израиль, объяснив в СОХНУТе, что своими знаниями принесет в Америке еврейскому народу больше пользы, чем в Израиле. Это он, Лева Наврозов, был московским Колумбом, открывшим Рим для советских евреев.

В конце ноября я получил вызов, который шел из Израиля всего две недели! Для меня это был ободряющий признак. Я не запомнил фамилию моего «родственника» из Гивагаима, но имя его было Нехемия. Заполняя бланки ОВИРа, я указал, что это моя тетя, сестра отца из Америки, переехавшая в Израиль в годы кризиса. Только в Израиле я узнал, что «Нехемия» — мужское имя.

113

В начале декабря Олег и Камилла отмечали первый день рождения их дочки Анастасии. Как всегда, Камилла была ве­села, открыта и оживленна. Олег и Камилла собирались в Сухуми, Камилла была опять беременна. В конце декабря Камилла скончалась в Сухуми. Погубила ее советская бес­платная медицина. Ей сделали укол и внесли желтуху. Я по­спешил к Олегу. Он признался, что будет добиваться права сопровождать ее гроб с намерением не возвращаться. Десять дней ждал Олег решения властей, и те сдались. Он уехал, чтобы уже никогда не вернуться. Роскошный особняк, кото­рый обещал стать новым московским салоном, умер, едва ус­пев родиться. Мне довелось пару раз проезжать мимо Алеш­кино на автобусе, и когда я проезжал мимо дома Олега, от­ворачивался.

114

Ты прав, ты прав! — сказал судья.

И Воробья, и Соловья

Я привлекал за клевету.

Подхватывая на лету

Слова, коверкают их суть.

Ты с ними осторожней будь!

Леонид Мартынов.

У Глазова я познакомился с первым иностранным журна­листом. Многие тогда уже встречались с иностранными кор­респондентами, но у меня еще не было никаких контактов. Умный и наблюдательный Дэвид Бонавия, корреспондент лондонской «Таймс», был известен в Москве. Я пригласил его к себе, и мы стали часто видеться. Я его заинтриговал, и он стал упоминать меня в своих статьях, не называя имени. Я ви­дел несколько раз «Times Literary Supplement» и предложил Бонавии написать туда рецензию на Белорусскую энцикло­педию. Почему именно на нее? Такова была моя интуиция. Бонавия согласовал это с Лондоном, и через несколько дней я передал ему свой текст. Я написал также рецензию на антисемитскую книгу сотрудника ЦК КПСС Юрия Ивано­ва «Осторожно, сионизм». Бонавия очень похвалил оба мои опуса, сказав, что они написаны с необычайной для совет­ского человека беспристрастностью.

115

Где бы я осмотреться смог,

Подсчитать все ошибки и шоки,

Философствовать, стать выше дней?

Илья Бокштейн

1 марта 1972 года я, наконец, подал заявление в ОВИР. Пару месяцев ушло на сбор документов. Официально я не работал и поэтому не должен был представлять характери­стику. Не нужна была характеристика и Вере, потому что она уволилась из поликлиники и нигде не работала. Через не­сколько месяцев после подачи документов она спокойно вер­нулась на ту же самую работу, где никто ничего не знал.

Я не исключал возможности положительного ответа и все еще надеялся на те мифические два года, о которых нам го­ворили при поступлении в НИИТМ. Я не хотел втягиваться в бесконечную опустошающую говорильню, во что превраща­лось, зачастую, еврейское движение. Обсуждался вечный воп­рос: отпустят — не отпустят. Это был опиум для многих, замена реальной жизни. Многие на этом сломались. 7 июня инструктор ОВИРа сообщила мне об отказе, разумеется, не сказав ни слова о том, какой срок ожидания мне установлен. Я узнал потом, что на собрании в НИИТМе было сказано, что я побывал на 15 секретных предприятиях отрасли за два года. По моим расчетам получалось 4...

Получив отказ, я сначала зарекся заниматься политиче­ской деятельностью. Во-первых, я не думал, что это ускорит мой отъезд. Во-вторых, — резонно опасался, что это втянет меня и не даст работать. Но мне не долго удалось выдер­живать свою линию. Я вдруг понял, что если уеду из России с чувством страха и не выскажу вслух того, что думаю, то буду страдать всю оставшуюся жизнь, сознавая себя тру­сом. Бонавия, после оскорбительного фельетона против него в «Литературной газете», был выслан из СССР. Уезжая, он обещал устроить обе мои статьи. В конце июня он позвонил из Лондона и сообщил мне, что моя рецензия на Белорусскую энциклопедию вышла. Я раздобыл адрес «Таймс» и послал письмо по открытой почте с просьбой выплатить мне гонорар.

Через месяц-полтора в мою дверь позвонили — на поро­ге показался обросший черной бородой незнакомец. Меня несколько удивило, что он пришел в зимнем костюме и в берете, хотя стояла страшная иссушающая жара. Это был голландский математик с несколько смешной для русского уха фамилией Напкин. Говорил он по-английски хорошо, но гнусаво и с понятным для голландца акцентом. К моей ра­дости, Напкин передал мне привет от Бонавии, которого он встретил на круизе по дороге из Испании в Англию. Меня удивило то, что жена Бонавии ждет ребенка, ибо никаких внешних признаков этого в Москве еще не замечалось. Самое главное было другое. За мою рецензию мне полагался огром­ный гонорар — 250 фунтов, и Бонавия спрашивал меня, хочу ли я получить все деньги разом в Россию или же открыть счет в Charles Hard's Bank, London, Groove Road 35. Номер мое­го счета был 25044. Если бы я решил взять все деньги разом, то должен был бы написать Бонавии условный знак 1, а ес­ли половину — то 1/2. Я немедленно передал, что хочу иметь все деньги сразу и в Москве. Я извлек графин с наперченной водкой и предложил Напкину рюмку. Тут голландец меня удивил. Как-то уж очень быстро и ловко он ухватил рюмку и, не отказываясь, опрокинул ее без закуски. Заметив мое удивление, Напкин сказал, что в Голландии не закусывают... Подошла моя сиамская кошка Ялка. Я поманил ее: кис-кис-кис. Напкин удивился:

— Мы в Голландии зовем кошек: