Александр II - А. Сахаров (редактор)

Вдруг остановились, сорвали ружья «к ноге», сжались в колонне. Хор смолк, солдаты снимали кепи, вытирали вспотелые лбы, шумно сморкались.

Афанасий протолкался через колонну на площадь. У церкви с белыми жестяными куполами стояло духовенство в высоких шапках и в золотых ризах. Крестный ход с иконами и хоругвями вышел навстречу войскам. Седовласый и седобородый, смуглый болгарин в длинном чёрном сюртуке – систовский старшина – говорил речь спешившемуся генералу Петрушевскому, стоявшему против него. Девочка в расшитой пёстрыми узорами рубашке и пёстрой юбке поднесла генералу громадный букет лилий и роз.

– Да что вы, право, – смущённо говорил Петрушевский. – Да я же не главный здесь начальник. Это же надо генералу Драгомирову.

– Генерала Драгомирова тоже, – сказал старшина.

Священник выдвинулся с крестом, глухо, в унисон, запели певчие. В открытые двери храма за священником и крестным ходом входил Петрушевский с букетом в руках…

Раздалась команда. Ружья взяли «вольно» и тронулись дальше. По площади раздавались крики:

– Живие царь Александр!

– Ура!

Загрохотали барабаны. Стоголосый хор запел:

Марш, марш, с генерала наш!

Раз, два, три! Марш, войницы!

Афанасия с войсковым потоком проносило через площадь. Тут он увидел своего отца и направился к нему.

XIV

– Афанасий! Жив? Здоров? Нигде не зацепило? Но голоден, конечно? А? Каково? Орлами перелетели через Дунай!

Порфирий обнял Афанасия и, обернувшись к стоявшим на крыльце штабным офицерам, сказал:

– Мой сын!.. С первым рейсом переправился через Дунай… Молодчага!

В расстёгнутом у шеи, насквозь пропотелом сюртуке с болтающимися аксельбантами, сразу дочерна загорелый, запылённый, с измятыми грязными бакенбардами, – столько раз они были в пыли, а потом мокли в воде, когда он пил, – Порфирий сиял счастьем победы.

– Ты и представить себе не можешь, Афанасий, что твоему отцу пришлось проделать! Не мальчик!.. Не прапорщик! По этим чёртовым горам, колдобинам, виноградникам, везде – пешком!.. Подумай, твой отец –  п е ш к о м!! Наших лошадей когда-то ещё переправят… Завтра; и то дай Бог! Ты зачем здесь?

– Меня послал командир полка узнать, где стать полку.

– Генерала Драгомирова ещё нет здесь. Ну, да это мы сейчас тебе узнаем. Идём со мной.

В большой, просторной хате толпились офицеры – колонновожатые. На столе, накрытом холщовыми полотенцами, были наставлены тарелки с курятиной, порезанной кусками, с бараниной, салом и хлебом, стояли тяжёлые деревенские стеклянные стаканы с розоватым, мутным вином, похожим на уксус.

Немецкий генерал Вердер, военный агент, высокий, тощий, в длинном сюртуке, стянутом в талии, в чёрной кожаной каске с прусским орлом, в монокле, держа одной рукой полковника Гарновского под локоть, а в другой стаканчик с вином, говорил по-французски, отчётливо и резко выговаривая слова:

– Je crams que la facilite avec laquelle vous avez effectue le passage du Danube ne vous entraine dans des operations risquees et ne vous apporte des revers[176].

Порфирия как бичом стегнуло, он и про сына забыл. Он вмешался в разговор:

– Excellenz! – сказал он. – Wir rmissen jetzt – vorwarts, vorwarts, vorwarts![177]

Вердер – он был выше ростом Порфирия, – расставив ноги, снисходительно, сверху вниз, посмотрел через монокль на Порфирия.

– Ach, so! – откликнулся он. – Meinen Sie?[178]

– Aber naturlich[179].

– Es ist kaum glaubhaft, dab Sie als Stabs-offizier so sprechen[180].

– Vorwarts! bis Konstantinopol![181] – восторженно прокричал Порфирий.

– Ach, so! Na, ja![182]

Вердер засмеялся и выпил вино.

– Viel Gliick![183]

Порфирий торопливо схватил со стола стакан с вином и залпом осушил его.

– За успех русского оружия! – крикнул он и пошёл от Вердера устраивать дело Афанасия.

В открытые окна неслись солдатские песни, звуки музыки, барабанный бой и топот тысячи ног. Подольцы проходили за Систово, чтобы стать там биваками и выставить сторожевое охранение.

Когда Афанасий, получив нужные указания, вернулся к полку, он нашёл его свёрнутым в резервную колонну. Ружья были составлены в козлы. Усталые, измученные, голодные солдаты лежали за ружьями и спали крепким сном.

Солнце спускалось за горы. Серебряным блеском в лощине горели купола систовских церквей. Там звучала музыка. Должно быть, туда входили только что переправившиеся части 9-й пехотной дивизии.

Молодая луна, светлая, мягкая и прозрачная, чуть проявилась на потемневшем небе. По шоссе трещали колёса. Длинным транспортом тянулись белые лазаретные фургоны и между ними тяжёлые болгарские арбы. Свозили раненых и убитых.

Тёплая ночь спускалась над Дунаем. Там теперь смело и непритаенно стучали топоры. Понтонёры и сапёры строили мосты.

Где-то недалеко от волынцев загорелся небольшой костёр, стали видны в нём потреноженные лошади, казачьи пики. Два голоса оттуда согласно и стройно пели:

На речушке было Дунаю… Дунаю!..Перевоз Дунюшка держала… держала!..В роще калина, в тёмной не видно,Соловьюшки не поют…

Было что-то грустное и в то же время томительно-сладостное в их словно тающих в вечернем воздухе голосах…

XV

В эти месяцы войны и русских побед Софья Львовна Перовская случайно, на юге, познакомилась с молодым социалистом Андреем Ивановичем Желябовым[184]. Она слышала, как тот выступал на собраниях кружков; разговорилась с ним и увлеклась им. Они оба тогда искали, оба шли как бы в потёмках, спорили и ссорились с другими революционерами-подпольщиками, оба не имели никакой определённой программы. Роман Чернышевского «Что делать?» не мог быть программой.

Самолюбивая и властная, – в ней всегда где-то внутри, потаённо сидело, что она «генеральская дочь», что она  П е р о в с к а я, очень чувственная, но до сего времени прекрасно владевшая собою, Перовская с первого взгляда почувствовала, что  н а ш л а  ч е л о в е к а.

Такой был цельный Андрей Иванович! Такой и физически, и душевно прекрасный. Он отвечал её идеалам, как бы создался из неопределённых мечтаний о настоящем мужчине. Софья Львовна шла в народ, чтобы служить народу – Желябов сам был из народа. Сын крепостного крестьянина, рабом рождённого, родившийся рабом. Он был  м у ж и к! А когда смотрела на него Перовская – высокого, стройного, в длинном чёрном сюртуке, – она думала: «Какой же он мужик?» Густые, тёмные волосы были расчёсаны на пробор, и одна чёрная прядь всё упрямо падала на лоб. Мягкие усы, небольшая борода, тонкие черты иконописного лица и волевые острые глаза. У Желябова были маленькие, совсем не рабочие руки – а как он работал в поле! В Желябове Перовская нашла то самое, что никак не могла воспитать в себе. Она работала в деревне как фельдшерица, прививала оспу, ходила по тюрьмам, она совершала отчаянные «подвиги», была судима, ссылаема – но она всегда оставалась барышней, генеральской дочерью. И крестьяне, и на суде к ней так и относились. И это оскорбляло её.

Желябов, как хамелеон, менялся в зависимости от той среды, куда он попадал. Он репетиторствовал у южного помещика Яхненко и был в обстановке богатого и хорошо поставленного дома таким приятным и образованным человеком, что увлёк дочь Яхненко – Ольгу Семёновну, и там забыли о происхождении Желябова и охотно приняли его в свою среду и выдали за него замуж Ольгу. Жена Желябова была музыкальна, она играла на рояле, и Желябов с нею пел романсы и готовился стать помещиком… Но приехал на свой отцовский надел и стал так работать и жить, точно никогда не расставался с избою и сохою. Всё в нём изменилось – говор, манеры. Крестьяне приняли его как своего, и Желябов легко и просто вёл пропагандную работу среди них. Два года он провёл в деревне, но понадобилось попасть в офицерскую среду Артиллерийского кружка в Одессе, и никто не сказал бы, что этот прекрасно говорящий и образованный молодой человек – простой крестьянин.

Перовская, сама властная, сама желавшая всех подчинять себе, в полной мере подчинилась Желябову. Ей стало казаться, что Андрей Иванович знает то, что ей надо. Он умел всегда доказать, почему то или другое нужно, а если его не понимали, он просто говорил: «так надо», и ему все верили – верила ему и Перовская.

Суханов рассказал Софье Львовне о Вере Ишимской, такой же барышне, какой была и сама Перовская, и Софья Львовна спросила Желябова:

– Как вы думаете, Андрей Иванович, не привлечь ли в наш кружок и такую барышню? Она из хорошей семьи. Я слышала про неё – очень честная, нас никогда не выдаст… И она так же страдает за народ, как страдаю я, как страдаем мы все…