Капитальный ремонт - Леонид Соболев

И тут ему внезапно пришло в голову, что, может быть, именно это влюбленное в себя и влюбяющее в себя других, изящное, холеное тело, со всеми его желаниями, требованиями, капризами — было главнейшим содержанием жизни Ирины Александровны, будущей жены брата.

Мысль эта поразила его. Что-то начало для него проясняться в «мраморной вдове». Смутные и недоказуемые догадки, которые и раньше бродили в нем, теперь приобретали неожиданную четкость. Эти вечные провороты и рестораны, шумная свита поклонников — в Гельсингфорсе одна, в Петербурге другая, ящик вина, который подполковник Рогуля позволяет себе присылать сюда, как в свой дом, неразрывная дружба откровенно распутной «бэт нуар», легкомысленный и жестокий отъезд с ней на Друмсэ, наконец, эта удивительная ванная… Или он, Юрий, самонадеянно видит то, чего нет, или Николай слеп: ведь для него Ирина — мечта, смысл жизни, «земной бог», как называли её в кают-компании… Но променять последнее, может быть, свидание с Николаем на дачный пикник?.. Ужасно!

Недавний веселый подъем исчез, словно его и не было. Где-то в самых тайниках мысли мелькнула горькая уверенность, что женщина, которую любовь Николая украшает, венчает, возводит в святыню, совсем не святыня, не идеал. И уж с совершенной ясностью оказывалось, что ни семьи, ни дома, о которых он, Юрий, видимо, бессознательно тосковал, тут никогда не получится.

Подавленный своим открытием, он пытался думать о другом, но мысль эта настойчиво возвращалась. Семья… Дом… Николай идет на какое-то опасное дело, сам он тоже решил ринуться в военную бездну — и оба они были невероятно одиноки, оба ждали обыкновенной ласки, обыкновенного участия. Кто проводит их на подвиг, кто поддержит в роковом решении? Никто. Могла бы мать, но её давно нет на свете. И пойдут оба брата в мокрую флотскую смерть без напутствия, без ласки, без душевного слова, без поцелуя…

Вот когда со всей силой почувствовал он тоску по несуществующему дому, сиротскую неутолимую жажду семьи!.. В первый раз за недолгую свою взрослую жизнь он готов был заплакать, как ребенок, которого все забыли, хотелось пожаловаться кому-то, чтобы услышать слова если не любви, то хоть сочувствия, если не вдохновляющие, то хотя бы ободряющие…

Легкий стук в дверь заставил его обернуться.

— Можно? — услышал он Сашенькин голос. — Я вам простынку принесла.

— Спасибо, — ответил он машинально. Дверь открылась, и вошла Сашенька с мохнатой пушистой простыней.

— А чтой-то вы не сказали, куда торопитесь? — спросила она, вешая простыню и снова поглядывая на него особенным взглядом. — Я думала, в отпуск приехали, а вы говорите, два часа…

— Нет, Сашенька, не в отпуск, — медленно сказал Юрий. — Я попрощаться зашел.

— А куда же это вы?

— На войну.

— Как это? — удивилась она.

— А так… Завтра на миноносец — и, может быть, сразу в бой.

Она засмеялась и покачала головой.

— Ну да… Кто вас пустит, вам учиться надо!

— А я и не спрашивался. Матросом пойду.

Сашенька вдруг ахнула и всплеснула руками.

— Ой, Юрий Петрович! — каким-то бабьим жалостным голосом вскрикнула она. — Что ж это вы, и в самом деле своей охотой на войну?

Юрий молча покивал головой: да, мол, вот так, своей охотой. Он хотел сказать что-нибудь, но, взглянув на нее, махнул рукой, заволновавшись сам: глаза её были полны слез, губы дрожали.

— Юрий Петрович, да что это? — запричитала она. — Вам-то зачем? Ну, Николай Петровичу уж положено — офицер, а вы? Вам же еще можно учиться… Зачем вы это? Молоденький такой — и вдруг утонете?

Испуг её и жалость поразили Юрия. И оттого, что она сказала «утонете», а не «погибнете», он и сам почувствовал, как к горлу подступает комок. Ему стало ужасно жалко себя: действительно, все это далеко не шуточки. Слава славой, а мины, торпеды, снаряды… Он вдруг увидел, как барахтается в воде, выбиваясь из сил, а вокруг — ни шлюпки, ни круга, ни буйка… «Утонете»…

— Ничего, Сашенька, все будет олл райт, — сказал он нетвердым голосом, отводя глаза.

— Ой, миленький, — опять по-крестьянски протянула Сашенька. — Ну, пошли вам господь бог, дайте я вас на прощанье приласкаю…

И она обвила его шею прохладными руками, жаркое влажное кольцо охватило его губы. Опустив руки, не обнимая ее, не касаясь прильнувшего к нему крепкого и горячего тела, он стоял неподвижно, вслушиваясь в медленное покоряющее движение, которое плыло вокруг его рта и вместе с которым так же медленно начала плыть и его голова.

Потом веки его тяжело опустились, он вздохнул, обнял Сашеньку и ответил её губам.

Как ни странно, он впервые испытывал такой поцелуй. То, что бывало с ним ранее, было забавой, игрой или профессиональной прелюдией к дальнейшему и никогда его не захватывало. Но тут…

Он хорошо понимал, что поцелуй этот рожден не любовью, а жалостью и сочувствием, а может быть (мелькнула и такая трезвая мысль), а может быть, просто расчетом бывалой женщины, польстившейся на чистенького юношу, недаром же она смотрела на него тем особенным взглядом. Но понимание всего этого отступало все дальше и дальше, в смутную и теплую бездну, откуда навстречу возникали чувства возвышенные и трагические, от которых ему было нестерпимо хорошо и печально. Не Сашеньку, горничную Ирины Александровны, целовал он в каком-то восторженном бреду, полузакрыв глаза, а женщину, провожавшую его в бой.

Он уже искренне верил, что завтра будет стоять на качающейся железной палубе миноносца, заливаемой всплесками падений снарядов, и что это объятие — прощальное, последнее в покидаемой им жизни, и потому отдавался ему весь целиком, не зная, что будет дальше, но предчувствуя нечто небывалое, сладостное, волшебное.

Вдруг губы его ощутили никогда не испытанный ранее холод. Жаркое кольцо, окружавшее их, распалось. Он открыл глаза: Сашенька, выскользнув из его рук, исчезла в дверях. Несколько секунд он простоял в столбняке недвижного безмолвного отчаяния, потом услышал (казалось, где-то очень далеко) звонок в передней.

Он взглянул на себя в зеркало: вид у него был странный — не то что взволнованный, а почти полубезумный, глаза были красны, на щеках блестели слезы. Неужели он плакал, сам того не заметив?.. Юрий поспешил отвернуть кран и подставить лицо под острые холодные струйки — может, вернулась Ирина Александровна, тогда надо было немедленно привести себя в порядок. Вот уж с кем меньше всего хотелось ему сейчас встретиться! Опять играть глупую роль влюбленного и преданного пажа, когда внутри все болит и ноет, все спуталось и каждая спутанная ниточка тянет свой неразрешимый вопрос… Ну, о чем с ней говорить, если пять минут назад ему стало ясно, что он близок к тому, чтобы думать о ней так же, как об Анастасии Петровне? Никогда не простит он ей вчерашнего Друмсэ!.. Нет, придется подольше пополоскаться и сообразить, как себя вести. Конечно уж, никаких дурацких откровенностей о своем плане, и поскорее бы удрать…

Кто-то довольно ощутимо похлопал его по спине. Он поднял голову и не поверил глазам: рядом стоял Николай. Как был, с мокрыми руками и лицом, Юрий кинулся к нему.

— Кольча! — закричал он восторженно, как в детстве, когда, дождавшись наконец возвращения брата из гимназии, кричал ему навстречу это, им самим выдуманное ласковое имя. — Вот здорово, чуть не разошлись!

Он наскоро вытер лицо, обнял Николая и крепко поцеловал его в гладко бритую, пахнущую знакомым одеколоном и табаком щеку. Лейтенант притиснул его к себе и, как бывало, приподнял над полом.

— Молодец, Юрчён, что приехал! — сказал он, тоже называя его забытым детским именем. — Нынче ты мне, пожалуй, нужнее… Ну что ж, поговорим здесь, благо квартира пуста.

Значит, он уже знает?.. Радость мгновенно схлынула, внутри поднялась мутная волна, сейчас Юрий почти ненавидел Ирину. Он тревожно взглянул на брата, но тот, будто ничего особенного и не произошло, крикнул в переднюю:

— Сашенька, покормите-ка нас чем бог послал! — и, снова повернувшись к Юрию, пояснил: — На корабль я тебя не приглашаю, очень хорошо, что ты тут оказался…

У Юрия упало сердце. Очевидно, «прожект», о котором говорилось в письме, адмиралом одобрен, и Николай заехал сюда проститься с Ириной на пути к тому неизвестному, что задумал. Что же это могло быть?.. Он опять взглянул на брата, и ему показалось в нем что-то новое — суровое и неотвязное, будто он все время о чем-то думает. Юрий с места понес веселую чепуху про Ивана-Бревно, про студента в поезде и пошел за ним в гостиную.

В ней он бывал только вечерами, при свете неярких, скрытых в щелку ламп. Теперь, залитая утренним солнцем, она выглядела совсем иначе (как, впрочем, и многое в этот день). На толстом ковре неожиданно обнаружился узор, разбросанные по углам тонконогие декадентские столики, всегда заставленные коробками конфет, чашками, подносиками, бокалами, были непривычно пусты, и выяснилось, что они — из светлого клена. Небольшой кабинетный «Стенвей», на крышке которого вечером легкомысленно валялись яркие тетрадки тустепов, танго, рэгтаймов, блистал черным лаком, вернув себе подобающий строгому инструменту вид, и казалось невероятным, что его органное звучание чаще всего сопровождает модные романсы, опереточные песенки и даже ужасные изделия Рогули. Возле рояля на высоком изогнутом треножнике стоял в вазе большой букет роз. Зрелые, громадные, отяжелевшие, они склонили головы, источая предсмертный сильный аромат.