Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

Опять Гоголь в Риме, и снова проза жизни отвлекает его мысли от предметов его творчества. Вот его письмо к П.А. Плетневу, от 2 ноября 1842 года:

"Я к вам с корыстолюбивой просьбой, друг души моей Петр Александрович! Узнайте, что делают экземпляры "Мертвых душ", назначенные мною к представлению Г<осударю>, Г<осударыне> и Н<аследнику>, и оставленные мною для этого у гр. В<ьельгорского>. В древние времена, когда был в Петербурге Жуковский, мне обыкновенно что-нибудь следовало. Это мне теперь очень, очень было бы нужно. Я сижу на совершенном безденежьи. Все выручаемые деньги за продажу книги идут до сих пор на уплату долгов моих. Собственно для себя я еще долго не могу получить. А у меня же, как вы знаете, кроме меня, есть кое-какие довольно сильные обязанности. Я должен иногда помогать сестрам и матери, не вследствие какого-нибудь великодушия, а вследствие совершенной их невозможности обойтись без меня. Конечно, я не имею никакого права, основываясь на этих причинах, ждать вспоможения, но прошу, чтобы меня не исключили из круга других писателей, которым изъявляется Царская милость за подносимые экземпляры. Ради дружбы нашей, присоедините ваше участье. Теперь другая просьба, также корыстолюбивая. Вы, верно, будете писать разбор "Мертвых душ"; по крайней мере мне б этого очень хотелось. Я дорожу вашим мнением. У вас много внутреннего глубоко-эстетического чувства, хотя вы не брызжете внешним, блестящим фейерверком, который слепит очи большинства. Пришлите мне листки вашего разбора в письме. Мне теперь больше, чем когда-либо нужна самая строгая и основательная критика. Ради нашей дружбы, будьте взыскательны, как только можно, и постарайтесь отыскать во мне побольше недостатков, хотя бы даже они вам самим казались неважными. Не думайте, чтоб это могло повредить мне в общем мнении. Я не хочу мгновенного мнения. Напротив, я бы желал теперь от души, чтоб мне указали сколько можно более моих слабых сторон. Тому, кто стремится быть лучше, чем есть, не стыдно признаться в своих проступках пред всем светом. Без этого сознанья, не может быть исправленья. Но вы меня поймете, вы поймете, что есть годы, когда разумное бесстрастие воцаряется в душу и когда возгласы, шевелящие юность и честолюбие, не имеют власти над душою. Не позабудьте же этого, добрый, старый друг мой! Я вас сильно люблю. Любовь эта, подобно некоторым другим сильным чувствам, заключена на дне души моей, и я не стремлюсь ее обнаруживать знаками. Но вы сами должны чувствовать, что с воспоминанием о вас слито воспоминание о многих светлых и прекрасных минутах моей жизни".

В следующем письме к тому же лицу представлены довольно интересные мелочи из материального быта Гоголя.

"Рим, 28 ноября (1842).

Вдогонку за первым моим письмом, пишу к вам другое. Если вы еще не употребляли вашего участия и забот относительно подарка за поднесенные экземпляры книги, то это дело можно оставить, - во-первых, уже потому, что с моей стороны как-то неприлично это все же несколько корыстное исканье, а во-вторых - зачем тормошить бедного В<ьельгорского>, которому, может быть, вовсе неловко? Я же, пока, занял денег у Языкова, которому прислали. А в начале будущего года авось Бог даст мне изворотиться, очиститься от долгов вовсе и получить кое-что для себя. И потому, вместо прежней моей просьбы, исполните вот какую просьбу. До меня дошли слухи, что из "Мертвых душ" таскают целыми страницами на театр. Я едва мог верить. Ни в одном просвещенном государстве не водится, чтобы кто осмелился, не испрося позволения у автора, перетаскивать его сочинения на сцену. (А я тысячи имею, как нарочно, причин не желать, чтобы из "Мертвых душ" что-либо было переведено на сцену.) Сделайте милость, постарайтесь как-нибудь увидеться с Г<едеоновым> и объясните ему, что я не давал никакого позволения этому корсару, которого я даже не знаю и имени. Это очень нужно сделать, потому что в выходящем издании моих сочинений [161] есть несколько драматических отрывков, которые как раз могут очутиться на сцене, тогда как на них законное право имеет один только Щепкин. Сделайте милость, объясните ему это. Скажите, что вы свидетель, что находящееся у Щепкина письмо, которым я передаю ему право на постановку этих пьес на сцену, писано именно мною и есть неподдельное. Что я, в самом деле, за беззащитное лицо, которого можно обижать всякому? Ради Бога, вступитесь за это дело: оно слишком близко моему сердцу. Прощайте. Я слышал, что в "Современнике" есть очень дельная статья о "Мертвых душах" [162]. Нельзя ли каким-нибудь образом переслать мне ее? я бы страшно хотел прочесть".

П.А. Плетнев писал к директору Императорских театров о том, что так неприятно было для Гоголя, и получил от него, от 11 декабря 1842 года, ответ, что действительно сцены из "Мертвых душ" поступили в Санктпетербургскую Дирекцию от режиссера Куликова, а в Московскую - от актера Самарина, и были играны в их бенефисы, но что не удержались больше на репертуаре. При этом он прибавляет:

"Сам не могу я к нему писать, потому что на днях дана была его комедия "Женитьба", и ежели бы пришлось упомянуть об ней, то, к сожалению, ничего не мог бы сообщить ему удовлетворительного".

Гоголь остался неизменным к прежним друзьям своим, но уже не мог уделять много времени на письма к ним. Его занимали новые душевные вопросы, для разрешения которых он не щадил ни труда, ни времени. В прочих своих сношениях с людьми он заметно старался быть как можно короче, как это покажет следующее письмо его к одной из любимейших женщин, к которой он, бывало, писал так много и так охотно.

"Рим. Ноября 2-го 1842. Я к вам пишу, и это потребность души. Не думайте, чтоб я был ленив. Это правда, мне тяжело бывает приняться за письмо; но когда я чувствую душевную потребность, тогда я не откладываю. Последние дни пребывания моего в Петербурге, при расставаньи с вами, я заметил, что душа ваша сильней развилась и глубже чувствует, чем когда-либо прежде, и потому вы теперь не имеете никакого права не быть со мной вполне откровенны и не передавать мне все. Вспомните, что вы пишете вашему искреннейшему другу, который в силах оценить и понять вас и который награжден от Бога даром живо чувствовать в собственной душе радости и горе, чувствуемые другими, что другие чувствуют только вследствие одного тяжелого опыта. Прежде всего известите меня о состоянии вашего здоровья и помогло ли вам холодное лечение; потом известите меня о состоянии души вашей: что вы думаете теперь и чувствуете, и как все, что ни есть вокруг вас, вам кажется. Это первая половина вашего письма. Теперь следует вторая. Известите меня обо мне: записывайте все, что когда-либо вам случится услышать обо мне, - все мнения и толки обо мне и об моих сочинениях, и особенно, когда бранят и осуждают меня. Последнее мне слишком нужно знать. Хула и осуждения для меня слишком полезны. После них мне всегда открывался яснее какой-нибудь мой недостаток, дотоле мною незамеченный; а увидеть свой недостаток - это уже много значит: это значит - почти исправить его. Итак, не позабудьте записывать все. Просите также ваших братцев - в ту же минуту, как только они услышат какое-нибудь суждение обо мне, справедливое, или несправедливое, дельное или ничтожное, в ту же минуту его на лоскуточек бумажки, покаместь оно еще не простыло, и этот лоскуточек вложите в ваше письмо. Не скрывайте от меня также имени того, который произнес его; знайте, что я не в силах ни на кого в мире теперь рассердиться, и скорей обниму его, чем рассержусь".