Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

– Слово солдата – золотое слово, – возразил Уленшпигель.

На другой день прибыл гонец от господина де Люмэ с приказом перевезти девятнадцать пленных монахов из Хоркума в Бриль, где находился адмирал.

– Они будут повешены, – сказал капитан Марин Уленшпигелю.

– Нет, пока я жив, – ответил тот.

– Сын мой, – говорил Ламме, – не разговаривай так с господином де Люмэ. Он человек необузданного нрава и без пощады повесит тебя вместе с монахами.

– Я буду ему говорить правду, – ответил Уленшпигель. – Слово солдата – золотое слово.

– Если ты можешь спасти их, – сказал Марин, – проводи барку с ними в Бриль. Возьми с собой, если хочешь, рулевым Рохуса и твоего друга Ламме.

– Хорошо, – ответил Уленшпигель.

Барка стояла у Зелёной набережной; девятнадцать монахов были посажены на неё. Трусоватый Рохус взялся за руль. Уленшпигель и Ламме, вооружённые, расположились на носу. Некоторые негодяи из солдат, вкравшиеся в среду гёзов ради грабежа, стояли вокруг монахов, которые страдали от голода. Уленшпигель напоил и накормил их.

– Этот изменит! – говорили негодяи из солдат.

Девятнадцать монахов, сидевшие посредине, хранили ханжеский вид и дрожали всем телом, хотя был июль, солнце сияло ярко и тепло, и мягкий ветерок вздувал паруса барки, грузно и тяжело прорезавшей зелёные волны.

И патер Николай обратился к рулевому с вопросом:

– Рохус, неужто нас везут на Поле виселиц? – И, встав и протянув руки по направлению к Хоркуму, он воззвал: – О город Хоркум! Сколько несчастий суждено тебе? Проклят будешь ты среди городов, ибо ты дал взрасти в стенах твоих семенам ереси. О город Хоркум! Уже не будет ангел Господень стоять стражем у врат твоих. Он отложит попечение о целомудрии твоих дев, о мужестве твоих мужей, о богатстве твоих купцов. О город Хоркум! Проклят ты, злополучный.

– Проклят, проклят, – ответил Уленшпигель, – проклят, как гребень, вычесавший испанских вшей; проклят, как пёс, порвавший свою цепь; как гордый конь, сбросивший с себя жестокого всадника. Сам ты будь проклят, пустоголовый болтун, которому не по душе, когда ломают палку, – пусть хоть железную, – на спине тирана.

Монах умолк и, опустив глаза, как будто погрузился в свою молитвенную злобу.

Бездельники, вкравшиеся в среду гёзов ради грабежа, окружали монахов, вскоре почувствовавших голод. Уленшпигель попросил для них у хозяина барки сухарей и селёдок.

Тот ответил:

– Пусть их бросят в Маас; там покушают свежих селёдок.

Тогда Уленшпигель отдал монахам весь запас хлеба и колбас, который был у него и Ламме. Хозяин барки и негодяи-гёзы говорили между собой:

– Вот предатель, кормит попов; надо донести на него.

В Дордрехте барка остановилась в порту у Bloemen Key – Цветочной набережной; женщины, мужчины, мальчики и девочки сбежались толпой поглазеть на монахов и, показывая пальцами и грозя им кулаками, говорили:

– Посмотрите на этих прохвостов, которые корчили из себя святых и тащили людей на костёр, а их души в вечный огонь; посмотрите на этих ожиревших тигров и пузатых шакалов.

Монахи, опустив головы, не смели сказать ни слова. Уленшпигель видел, что они дрожат всем телом.

– Мы опять проголодались, добрый солдатик, – говорили они.

Но хозяин барки кричал:

– Кто всегда жаден? Сухой песок. Кто всегда голоден? Монах.

Уленшпигель сходил в город и принёс оттуда хлеба, ветчины и большой жбан пива.

– Ешьте и пейте, – сказал он, – вы наши пленники, но я спасу вас, если удастся. Слово солдата – золотое слово.

– Почему ты кормишь их? – говорили негодяи-гёзы. – Они не заплатят тебе. – И потихоньку переговаривались: – Он обещал спасти их; надо смотреть за ним.

На рассвете они прибыли в Бриль. Ворота были открыты перед ними, и voetlooper – скороход – побежал сообщить господину де Люмэ об их прибытии.

Получив известие, он, полуодетый, тотчас прискакал верхом, окружённый несколькими всадниками и вооружёнными пехотинцами.

И Уленшпигель снова увидел свирепого адмирала, одетого как знатный и богатый барин.

– Здравствуйте, господа монахи, – сказал тот, – покажите-ка руки. Где же кровь графов Эгмонта и Горна? Что вы мне тычете белые лапы? Она ведь на вас.

Один монах, по имени Леонард, ответил:

– Делай с нами, что хочешь. Мы монахи, никто за нас не заступится.

– Верно сказано, – вмешался Уленшпигель, – ибо монах порвал со всем миром – с отцом и матерью, братом и сестрой, женой и возлюбленной – и в последний час, действительно, не имеет никого, кто бы за него вступился. Всё-таки я попробую сделать это, ваша милость. Капитан Марин, подписывая капитуляцию Хоркума, дал в ней обещание, что монахи получат свободу, подобно всем, взятым в крепости, и будут выпущены из неё. Между тем они безо всякой причины были задержаны в плену; я слышал, что их собираются повесить. Ваша милость, почтительнейше обращаюсь к вам, вступаясь за них, так как знаю, что слово солдата – золотое слово.

– Кто ты такой? – спросил господин де Люмэ.

– Ваша милость, – ответил Уленшпигель, – я фламандец, родом из прекрасной Фландрии, крестьянин, дворянин, всё вместе; брожу по свету, восхваляя всё высокое и прекрасное и издеваясь над глупостью во всю глотку. И вас я буду прославлять, если вы сдержите обещание, данное капитаном; слово солдата – золотое слово.

Но негодяи-гёзы, бывшие на барке, заговорили:

– Ваша милость, это предатель: он обещал спасти их, он давал им хлеб, ветчину, колбасы, пиво, а нам ничего.

Тогда господин де Люмэ сказал Уленшпигелю:

– Фламандский бродяга, кормилец монахов, ты будешь вздёрнут вместе с ними.

– Не испугаюсь, – ответил Уленшпигель, – слово солдата – золотое слово.

– Поговори ещё! – сказал де Люмэ.

– Пепел стучит в моё сердце, – ответил Уленшпигель.

Монахи были заперты в сарае, и Уленшпигель вместе с ними; здесь они пытались богословскими доводами обратить его на путь истины, но он заснул, слушая их.

Господин де Люмэ сидел за столом, уставленным вином и яствами, когда из Хоркума от капитана Марина прибыл курьер с копией письма Молчаливого, принца Оранского, «повелевающего всем губернаторам городов и иных местностей предоставить духовенству такие же права, охрану и безопасность, как и прочему населению».

Курьер пожелал видеть самого адмирала де Люмэ, чтобы передать ему в собственные руки копию письма.

– Где подлинник? – спросил де Люмэ.

– У моего господина, – ответил курьер.

– И этот мужик посылает мне копию? – вскричал де Люмэ. – Где твой паспорт?

– Вот, ваша милость.

Господин де Люмэ начал громко читать:

«Его милость господин Марин Бранд сим приказывает всем губернаторам, начальствующим и должностным лицам республики чинить свободный пропуск…»

Де Люмэ стукнул кулаком по столу и разорвал паспорт на куски.

– Кровь Господня! – закричал он. – Чего тут мешается этот сопляк, который до взятия Бриля рад был селёдочной головке! Он именует себя господином и капитаном и посылает мне, мне посылает свои приказы. Он повелевает, он приказывает! Скажи его милости, твоему важному господину и повелителю, что именно потому, что он такой важный господин и повелитель, монахи будут сейчас повешены и ты вместе с ними, если не уберёшься сию же минуту.

И ударом ноги он вышвырнул его из комнаты.

– Пить! – закричал он. – Какова наглость этого Марина? Меня чуть не вырвало от злости. Повесить сейчас этих монахов в их сарае и привести ко мне этого фламандского бродягу, после того как он побывает при казни. Посмотрим, как он посмеет сказать мне, что я поступил дурно. Кровь Господня! На какого чёрта здесь все эти горшки и бутылки?

И он с грохотом перебил всю утварь, тарелки и бокалы, и никто не смел ему сказать ни слова. Слуги хотели подобрать осколки, но он не позволил, и, без конца вливая в себя одну бутылку за другой, он расхаживал большими шагами по осколкам, бешено давя и дробя их.

Ввели Уленшпигеля.

– Ну, – сказал де Люмэ, – что слышно новенького о твоих друзьях монахах?

– Они повешены, – ответил Уленшпигель, – и подлый палач, убивший их ради корысти, распорол одному из них, после смерти, точно заколотой свинье, живот и бока, надеясь продать сало аптекарю. Слово солдата уже больше не золотое слово.

Де Люмэ затопал ногами по осколкам посуды.

– Ты дерзишь мне, червяк негодный! – закричал он. – Но ты тоже будешь повешен, только не в сарае, а на площади, позорно, перед всем миром.

– Позор вам, – сказал Уленшпигель, – позор нам: слово солдата уже не золотое слово.

– Замолчишь ты, медный лоб? – крикнул де Люмэ.

– Позор тебе, – ответил Уленшпигель, – слово солдата уже не золотое слово. Прикажи повесить лучше негодяев, торгующих человеческим салом.