Антология осетинской прозы - Инал Кануков

«Развалено сельское хозяйство. Урожаи — кот наплакал, в общественном животноводстве — полнейший хаос. Идеологическая работа — хуже некуда. И окружал себя родственниками, доверив им посты, устроив их на теплые места; покровительствовал неугодным партии лицам; поддерживал никудышных руководителей. Пригрел под крылышком хапуг и разгильдяев». Назывались и имена. Мурату первый раз приходилось видеть, чтобы такие вещи говорились в лицо человеку, занимавшему столь высокий пост. Он был поражен. Но его еще больше удивляла простая мысль: «Если все обстояло именно так, то… То где же вы все были раньше? Или свое правдолюбие откладывали на этот случай?».

Мурат вспомнил, как его самого разделали под орех из-за статьи, в которой он подверг резкой критике работу одного председателя колхоза. Дело дошло до обкома. Обвиняли в подрыве авторитета руководящих кадров. А тут…

Один за другим выступающие поднимались на трибуну. Члены бюро обкома, министры, секретари райкомов, директора промышленных предприятий, одна доярка, слесарь, председатели колхозов…

Слово предоставили кандидату сельскохозяйственных наук Тепсарико. Мурат вскинул голову: Тепсарико был одним из ближайших товарищей Дзамболата, другом юности. Как хромец с помощью клюки поднимается по ступенькам лестницы, так и Тепсарико преодолевал крутизну карьеры, повиснув на плечах Дзамболата. Но собой ни одно место не украсил…

Мурат не верил своим ушам:

— Дзамболат руководил республикой вслепую, на ощупь. Игнорировал завоевания передовой советской сельскохозяйственной науки. Вы только посмотрите на состояние дел в колхозах! Полный развал! А где собака зарыта? Причина одна: наука была на положении пасынка, — Тепсарико чеканил каждое слово, для вескости усыпав свою речь специальной терминологией. — Были преданы забвению заветы Мичурина, рекомендации академика Лысенко, требования передовой советской агротехники, система травополья…

«Ни упряжных быков, ни стальных коней, ни денег… Наука? Ей же база нужна! Невежда, что ты-то смыслишь в науке? Всего десять лет прошло со дня окончания самой разрушительной войны, а ты несешь несусветную чушь, — Дзамболату оставалось вот так, мысленно, поругивать всех и этого… Брута. — В других республиках же не завиднее нашего. Ясно ведь сказано в постановлениях Пленумов ЦК…»

— Где ты был раньше? А, наука? — кто-то крикнул с места.

— Там же, где и ты! — парировал Тепсарико, и раздались смешки. Тепсарико с чувством исполненного долга спустился в зал.

Его место занял мужчина неопределенного возраста — то ли лет сорок ему, то ли все шестьдесят; Мурат знал его: тот был членом бюро обкома партии, но года три назад его вывели из состава членов бюро, сняли с должности, вручив ключи от другого кабинета с парадным входом. Он взял с места в карьер:

— Дзамболат не умел работать с кадрами…

— Правильно! — с издевкой поддержали из рядов за спиной Мурата. — Правильно! Не будь так, быть бы тебе водовозом!

Но тот оказался непробиваемым, из породы тех, кому плевок в глаза — божья роса. Дрожащим от благородного негодования голосом продолжал:

— И я попал под его горячую, не ведающую разбору руку. Здесь кто-то упрекал нас по существу: да, нам раньше следовало взять Дзамболата за ушко да вывести на ясно солнышко. Что и говорить, прохлопали, проморгали, и теперь всем нам отдуваться за него. Все свои ошибки он сваливал со своей больной головы на наши ни в чем не повинные…

— Хоть бы поперхнулся, сам же не веришь тому, что говоришь, — пробурчал себе под нос сидящий в президиуме Дзамболат.

Уступающий услышал его, повернулся к нему всем корпусом и рявкнул прямо в лицо:

— Врешь! Сам двуличник!

Неприкрытое площадное хамство шокировало зал. Раздались голоса:

— Регламент!

— Хватит!

Председательствующий постучал о графил.

— Гнать надо Дзамболата! Вот мое мнение! — покрывая голоса всех, закончил оратор и, не спеша, покинул сцену.

Мурат почувствовал, как кровь прихлынула к лицу, застучало в ушах. Никогда и в мыслях не держал, что с этой трибуны польется такая грязь, что здесь люди будут вести себя, словно пауки в банке.

Назвали фамилию очередного оратора. С места поднялся Бексолтан. Шел к трибуне, как если бы ему перед получением награды играли туш. Разложил перед собой машинописный текст выступления, крякнул и зычным голосом начал:

— Дорогие товарищи! Вопрос, который мы сегодня призваны рассмотреть нелицеприятно обсудить, имеет колоссальное значение для жизни нашей республики. Пленум выясняет, докапывается до корней, как, каким образом, по чьей конкретной, персональной вине допущены многочисленные ошибки в работе областной партийной организации. Почему захирели колхозы, совхозы, фабрики и заводы, отстала от требований дня идеологическая работе. Есть хорошая русская поговорка: «Рыба гниет с головы».

— И осетинская. Прямую хворостину река уносит, а кривая к берегу прибьется! — послышался чей-то нетерпеливый голос.

— Уже не прибьется, — нашелся Бексолтан и отпил воды. Снова крякнул, входя в прежний ритм речи, и продолжал: — Лично я давно раскусил Дзамболата. Тогда почему молчал? Дела партии таким, как Дзамболат и его единомышленники, не свернуть с правильного курса. И я не молчал! В личных беседах не раз и не два указывал ему на то, что он окружил себя подхалимами, подлизами, что он поддерживает и выдвигает заурядных людей, занимается протекцией. Я говорил ему все это, предупреждал, но разве он кого-нибудь слушал?

Мурат видел, как Дзамболат опустил голову. «Бедный ты человек, врагу не пожелаю сейчас быть в твоей шкуре. Откуда у тебя только силы берутся слушать эту беспардонную ложь Бексолтана, считавшего тебя своим идолом», — думал Мурат.

А Дзамболат словно оглох. В голове стоял сплошной гул. Голос Бексолтана доносился как из глубокого подземелья. С усилием поднял голову, подпер обеими руками. Раз даже посмотрел в сторону Бексолтана и увидел… пасть. Один огромный рот. Пасть бегемота. Человека нет — один сплошной рот, извергающий потоки грязи. «За одно то, что я благоволил к тебе, корабельная крыса, оборотень, давно следовало меня гнать…»

Мурат удивился, как это он раньше не заметил перемену и во внешнем облике Бексолтана. Тот всегда приезжал в город точно так же одетым, как одевался и Дзамболат. Теперь же Бексолтан натянул европейский костюм, повязал полосатый галстук — значит, и обличьем своим тоже отмежевывается. Точнее, с этого и начал. Мурату казалось, что он присутствует не при серьезном акте — не каждый день снимают с должности первое доверенное лицо партии среди целого народа, а при каком-то позорном зрелище, словно при тебе догола раздевают человека и демонстрируют, злорадствуя, его физические недостатки…

Странное дело: нечто похожее испытывал и сам Дзамболат. Только он чувствовал себя куда неуютнее — ведь раздевали-то его. И еще в отличие от Мурата Дзамболат жалел раздевающих его. Жалел, как несмышленышей жалеют. Сколько сочувственных взглядов ловил он, изредка всматриваясь в лица сидящих в зале. Но эти люди молчали. Молчали и раньше, когда Дзамболат ошибался, искренне думая, что делает то или иное дело во благо. Кому из них не ясно, что не критика это, критиканство. Это понос слов, напавший на охотников любой ценой очернить его. Понятно: у них своя цель. И поэтому Дзамболат уже никого не слушал, приводил в порядок собственные мысли, тешась надеждой, что жизнь его на этом не кончится, что и этот урок пойдет ему впрок. Пусть слишком дорогой ценой доставшийся урок. Но когда вызвали очередного выступающего, он насторожился. К трибуне медленно, тяжело, словно преодолевая с непосильной ношей крутой подъем, поднимался Александр…

— Я слушаю некоторых товарищей и странно мне их слышать. Только не хватает ликующего хора и торжественного марша триумфаторов… Дзамболат, бесспорно, виноват во многом. Однако с какой целью носим у сердца партбилет, если во всем виним одного человека? Куда смотрели и что мы делали? Выполняли его волю? Механически? Безропотно? Как марионетки? Тогда… Кладите на стол свои партийные билеты, или имейте мужество нести ответственность наравне со своим, командиром. Я прекрасно понимаю этих громовержцев — поют отходную по Дзамболату и тут же ставят свои голоса на оду. Ясно, что каждому из них своя рубашка ближе к телу, что каждому надо поддерживать огонь под своими блинами. Первый секретарь Тагардонского райкома партии уверял нас, что он, якобы, в частной форме наставлял Дзамболата. Маловероятно, но поверим ему на слово. Кто еще из вас состоял в домашних воспитателях? Ни один из нас с этой высокой трибуны никогда не сказал ни одного веского слова товарищеской критики в адрес первого секретаря обкома партии. Да что там Первого — в адрес других секретарей, заведующих отделами обкома. Все мы тому живые свидетели. А сегодня некоторые ведут не большевистский разговор! Я тоже был секретарем райкома партии. Мы принимали хорошие, деловые решения. Голосовали за них, записывали черным по белому и… забывали. Я забывал. Начинали дело, бросали на полпути. Я бросал. Выносили принципиально важные вопросы на обсуждение. Обсуждали, делали выводы. И не были принципиальны в их претворении в жизнь. Я не был принципиален. За мной это «я» по отношению к себе скажет и Дзамболат. Надеюсь, скажет… И — теперь выходит, что меня Дзамболат заставлял, просил, умолял, учил забывать, бросать, не быть принципиальным? Мы партия коммунистов, а не какое-то сборище злопыхателей. И потому боль товарища — наша боль, ошибки товарища — наши ошибки. Указать ему на них, наказать его по заслугам — наш партийный долг. Тут повода для радости, торжества и ликования не должно быть. Это — безнравственно! А с Дзамболата вину никто не снимает. С него особый спрос. Но пусть наказание будет соразмерно вине.