Сатурн почти не виден - Василий Ардаматский

— А вы не преувеличиваете конфликт между Зомбахом и Мюллером? — осторожно спросил Рудин.

Фогель остановился и, глядя на Рудина, сказал:

— А вы бы послушали, что на этом совещании говорил сам Зомбах! Точно он выступал на панихиде. «Мы, — говорит, — поставлены в положение гонщика, ехавшего не по той дороге и которому нужно теперь возвращаться к развилке дорог в начале пути». И так далее в таком же духе. — Фогель нервно рассмеялся и сказал: — Зомбах-то, оказывается, и есть тот самый типичный пассажир поезда, вдруг вспомнивший, что есть машинист, которого можно во всем винить. Но, черт возьми, что случилось? — выкрикнул Фогель и снова замаячил по комнате. — В общем, сегодня я за Мюллера, — после долгой паузы продолжал он уже спокойно. — Он и вчера выступил ясно, энергично. Конечно же, мы должны делать только одно — всеми силами, всеми способами бить по противнику, а не спорить, что важнее — разведка или диверсии. — Фогель снова сел на постель к Рудину и сказал устало: — В общем, Крамер, невесело. Не сон ли была моя жизнь во Франции? Триумфальная арка с нашим флагом на колеснице. Нотр-Дам, где фюрер был в белоснежном кителе. Какой он веселый стоял у гробницы Наполеона! А теперь где-то в снегу гибнут наши безвестные герои…

— Почему гибнут? — спросил Рудин. — Они делают свое святое дело и победят. Ради Бога, не становитесь похожим на нарисованного вами Зомбаха.

— Вы, Крамер, верите? Действительно верите? — спросил Фогель, исступленно смотря на Рудина.

— Верю, — ответил Рудин. — Верю с самого начала. — Он улыбнулся. — И я никогда, можете мне поверить, не превращусь в пассажира, который набрасывается на машиниста за пятиминутное опоздание поезда.

— Спасибо вам, Крамер, большое искреннее спасибо. — Глаза у Фогеля влажно заблестели. Сентиментальный, как многие немцы, он, очевидно, и впрямь был растроган верностью Рудина. — И я вам верю больше, чем иным нашим чистокровным и отмеченным наградами арийцам, честное слово офицера! — Фогель надвинулся на Рудина и крепко пожал ему руку. — Извините меня, дорогой Крамер, я немножечко выпил, но вы не думайте, можете на меня рассчитывать полностью и всегда. А теперь спите. — Он довольно твердо вышел из комнаты.

«А, голубчики, встревожились! — торжествовал Рудин. — Вон что происходит! Это прекрасно. И да здравствуют защитники города-героя!» Рудин попытался представить себе этот город, в котором он никогда не был, город, к которому еще так недавно с торжествующим воем рвались гитлеровские орды. Рудину довелось как-то слушать немецкую радиопередачу, которую вели с берега Волги, фоном передачи был непрерывный грохот взрывов. А репортер в это время шальным, хриплым голосом выкрикивал короткие фразы:

— Пикировщики Геринга превращают город в развалины! Город — гигантский костер! Дым закрыл солнце! Сумерки в полдень! Это апофеоз. Я мою свои сапоги в Волге. Слушайте, это плещет волжская вода!..

После передачи играли марш и били в барабаны.

Хотя Рудин и знал кое-что от Маркова о подлинном ходе войны, от этой передачи на душе у него стало холодно и тревожно. Тем радостнее было сейчас его торжество. Воображение рисовало ему картины разбитого, завьюженного снегом города, в котором круглые сутки, не затихая, идет бой. Вчера Берлин передавал, что борьба идет за каждый дом. Это здорово! Давно ли они орали, что по пути к Сталинграду их войска в день продвигаются на пятьдесят километров? А потом с разбегу они врезались в город и теперь неделями ведут бои за каждый дом, и все, чего они достигли за лето, уже пошло прахом. Крепость на Волге становится всегерманским кошмаром…

Рудин не мог заснуть. Все, что он узнал сегодня, надо точно и обстоятельно изложить в донесении. Об этом он и думал, вышагивая в темноте в своей тесной комнатке.

То, о чем Рудин узнал в этот вечер, оказалось еще серьезнее, чем он думал. В декабре и январе обстановка в «Сатурне» определялась одним словом — Сталинград. Дело дошло до того, что, когда стало окончательно ясно: шестая армия погибает, Мюллер на вечерней пятиминутке потребовал, чтобы были прекращены всякие разговоры об этом городе, мешающие сотрудникам сосредоточиться на более важных для них задачах, и предупредил, что подобные разговоры будут расцениваться как враждебная пропаганда, как пораженчество.

Но тщетно! Черная тень разгрома армий Паулюса лежала даже на лицах сотрудников. И сам Мюллер уже не мог владеть собой. Когда началось и первые сутки шло успешно наступление группы войск Манштейна, бросившихся на спасение окруженных войск Паулюса, Мюллер на пятиминутке торжественно объявил об этом.

— Это наступление, — сказал он, — пример, который дает всем нам армия. Она наносит стремительный удар и по доморощенным политикам и пессимистам.

Но спустя несколько дней стало известно, что генерал Гейм — командир танкового корпуса, на которого возлагались главные надежды, генерал, чье имя в последние дни называлось во всех радиопередачах, генерал, который не дальше как вчера был назван «воплощением беспощадного возмездия врагу», этот генерал приказом Гитлера снят со своего поста, разжалован в солдаты и его будут судить.

Это было уж слишком! У Мюллера хватило сообразительности не проводить в этот день пятиминутку. Но немцев ждали еще более тяжелые испытания, апогей которых наступил в конце января. На Волге — катастрофа, разгром, а Берлин еще трубит о стойкости героев. Гитлер присваивает Паулюсу звание фельдмаршала, а назавтра выясняется, что фельдмаршал сдался в плен вместе со своей армией. Больше его имя не упоминается нигде. Германия в трауре. Радио передает заунывный плач колоколов. В коридорах «Сатурна» тишина. Сотрудники стараются не выходить из своих комнат, чтобы не попадаться на глаза начальству, и словно боятся друг друга. Несколько дней не проводятся пятиминутки.

Вечером четвертого февраля, когда Германия уже сняла траур, Рудин работал в оперативном зале. Операторы то и дело клали на стол Фогеля радиодонесения агентов. С осунувшимся небритым лицом Фогель быстро читал и передавал их Рудину. Почти все донесения касались Сталинграда, и было видно, что агенты тоже переживают страх. Одно из донесений Фогель прочел и уже протянул Рудину, потом, видимо, передумав, хотел положить его в папку, но снова передумал и отдал Рудину.

Рудин прочел:

«Русские утверждают, будто в Сталинграде уничтожена и взята в плен целая армия, и называют это началом конца Германии. Среди населения царит небывалый подъем. Завербованный в октябре агент Зуб вчера явился на встречу и заявил, что больше работать не будет. Угрожал разоблачением. Ждем срочных указаний».

Рудин брезгливым жестом отложил радиограмму.

— Что им ответить, Крамер? — спросил Фогель.

— Это хороший агент? — в свою очередь спросил Рудин.

— То-то и дело, что хороший. Их там двое. Работали просто хорошо.

— Жалкие паникеры! — со злостью сказал Рудин.

Фогель думал о чем-то своем. Потом, словно сбросив эту думу, повернулся к Рудину:

— Что же все-таки им ответить?

— Я не берусь это решать, — точно оправдываясь, сказал Рудин. — В конце концов этот же вопрос, прямо или косвенно, есть во всех донесениях. Я думаю, вам нужно сходить к Мюллеру или Зомбаху. Надо выработать общий ответ.

Фогель, ничего не говоря, взял папку с радиограммами, оделся и ушел.

Примерно через час он вернулся и принес написанный Мюллером стандартный ответ «Сатурна» всем агентам. Ответ был тут же зашифрован, и операторы начали выстукивать его в эфир.

«Естественно, что кремлевская пропаганда раздувает сталинградский эпизод войны, особенно если учесть, что их армия за всю войну не имела ни одного влияющего на ход войны успеха. Этот успех чисто местного характера стоил Советам столько крови, что Германия может считать: Сталинград неплохо послужил неминуемой победе немецкого оружия. Германия, как никогда, спокойна, уверена в своих силах, продолжает оставаться хозяином положения на большей части советской территории и в свой срок, который от Москвы не зависит, победоносно завершит войну. Это должны знать вы и осторожно объяснять связанным с вами людям. Необходимо решительно активизироваться, чтобы быть достойными подвига победоносной армии рейха».

— Ну как, убедительно? — спросил Фогель, когда Рудин прочитал этот ответ.

— Вполне, — ответил Рудин.

— Вы, кстати, знакомы с новым адъютантом Мюллера? — спросил Фогель.

— С Биркнером? Да. Мы вместе ездили в лагерь военнопленных.

— Какое впечатление он произвел на вас?

— По-моему, это верный, дисциплинированный офицер.

— Я сейчас ждал, пока освободится Мюллер, и в первый раз говорил с Биркнером… Он мне тоже понравился. Вы знаете, он абсолютно спокоен. Абсолютно. Я показал ему донесения агентов, он небрежно так прочитал, вернул мне и сказал: «Скулят, щенки» — и все. И спросил у меня, как я здесь разрешаю женский вопрос.