Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

В зале раздались крики негодования. Злился даже Красс.

– Он сошел с ума, – гневно произнес триумвир, обращаясь к сидевшему рядом Аврелию Котте, – о чем думает Цезарь?

– Второй закон – восстановить квартальные коллегии римского народа и разрешить создавать новые.

– То есть узаконить все права популяров и дать им возможность собираться, – зло произнес Цицерон Агенобарбу.

Тот сжал кулаки.

– Мы этого не позволим.

– Третий закон – не допускать в день народных собраний наблюдений за небесными знамениями, когда консулы отменяют или изменяют волю римлян.

– Это святотатство, – крикнул не выдержавший Бибул со своего консульского места.

– И, наконец, четвертый, – быстро произнес Клодий, не обращая внимания на усиливающиеся крики, – запретить цензорам вычеркивать кого-либо из списка сенаторов за его политическую деятельность.

Оптиматы, стараясь перекричать друг друга, возражали. Популяры отвечали им, и в зале стоял общий шум.

Внезапно со своего места встал молодой Нинний Квадрат. Не выдержав общего волнения, он прошел в центр зала и крикнул:

– Именем народного трибуна Рима, я накладываю вето на принятие этих законов.

В зале наступила тишина. Согласно законам, один народный трибун мог наложить вето на предложения другого народного трибуна.

– Протестую, – закричал Фуфий Кален.

– Решение принято, – быстро сказал Цицерон, – прошу Консидия дать слово Катону.

Принцепс дал слово сенатору. Катон вышел на трибуну и, строго оглядев зал, негромко начал:

– Мне все более стыдно находиться на заседаниях римского сената. Толпы нищих плебеев и вольноотпущенников решают в Риме все вопросы, словно нас уже не существует. Они издеваются над нами, принимают свои законы, пользуясь нашей добротой и слабостью. Вернее, нашей нерешительностью в наведении порядка в городе.

В зале установилась относительная тишина. Катона уважали даже его противники. Несмотря на свой буйный нрав, Клодий не решался мешать добродетельному Катону.

– Может быть, нам стоит подумать, куда идет наше общество? – с болью спросил Катон. – Республика переживает небывалый кризис, а мы словно ждем, когда она падет. После тирании Мария наступила тирания Суллы, после заговора Катилины и его друзей наступает время других заговоров. Пора, наконец, остановиться и одуматься. Пора положить конец этим бесчинствам. Четыре года назад нам это удалось. Неужели опять нужно казнить римских граждан и снова собирать армию, чтобы римляне убивали друг друга? Не пора ли вспомнить, что все гражданские войны кончались проскрипциями, убийством невиновных, нанося огромный вред нашей республике и римскому народу?

Я спрашиваю вас, римские сенаторы – оптиматы и популяры, патриции и плебеи, консулы и консуляры, преторы и народные трибуны: жизнь римских граждан и благополучие республики – не слишком ли велика цена, которую мы платим за свои амбиции? Подумайте об этом, римляне, если мы и дальше хотим оставаться свободной нацией, вызывающей страх и уважение во всем мире.

В абсолютной тишине он прошел на свое место, усаживаясь рядом с Цицероном.

– Да, – тихо сказал Цицерон, – ты действительно великий гражданин, Катон. И только ты один среди нас говоришь то, что думаешь.

Глава LI

Я доволен, что после столь долгого исполнения государственных обязанностей вы ловите меня на том, что я давал, а не брал.

После свадьбы Помпей увез Юлию в свое альбанское имение. Именно там проходили первые сладостные месяцы новобрачных. Несмотря на разницу в возрасте более чем в двадцать лет, супруги не чувствовали себя духовно разделенными. Помпей, любивший и понимавший античную литературу, общительный, не по годам жизнелюбивый, но умудренный опытом человек, удивительно подходил проницательной, дерзкой, вызывающе свободной Юлии, словно сама природа решила соединить эти два сочетания – юности и зрелости, молодого задора и жизненного опыта.

Помпей, ежедневно открывающий в супруге новые грани ее удивительной души, серьезно влюбился в молодую жену, проводя с ней лучшие дни своей жизни.

С раннего утра супруги проводили вместе все время, и Помпей значительно отошел от государственных дел, зачастую пропуская даже заседания сената.

В один из таких приятных дней, когда сухой воздух был наполнен ароматом свежести и прохлады зимнего дня, Юлия и Помпей находились во внутреннем саду. Внезапно управляющий доложил о прибытии гонца от Цезаря. Консул просил своего зятя срочно прибыть на утреннее заседание сената в Рим. Помпей, пропустивший несколько последних заседаний, серьезно встревожился, приказав приготовить лошадей на завтра.

Юлия, видя встревоженное лицо мужа, попыталась его успокоить.

– Не волнуйся, – улыбнулась она, – Цезарь обязательно пришлет подробное известие, если в Риме случится что-нибудь серьезное. Я знаю его, наверное, опять важное заседание в сенате.

– Этот Клодий, – беззлобно ответил Помпей, – он все время призывает людей к беспорядкам. Не понимаю, как Цезарь этого не видит. Он может быть очень опасен.

– Может, не хочет видеть? – спросила Юлия.

– Да, наверное, ты права. Но Клодий очень опасен. Призывы к мятежу и неповиновению находят благодатную почву у нашего народа. Это очень опасно, – повторил Помпей, – поднявшаяся волна может снести всех.

– Он сумел утвердить все твои распоряжения на Востоке, а оптиматы только мешают, – возразила Юлия, – ведь, кроме триумфа, они ничего тебе не дали.

Помпей молчал, соглашаясь в душе с Юлией. Вместе с тем полководцу, проведшему большую часть жизни в походах, были не по нраву дерзкие выходки Клодия и его людей. По натуре законопослушный аристократ, Помпей по происхождению и воспитанию скорее принадлежал к лагерю оптиматов, чем к популярам, и, вынужденный в силу тактических обстоятельств блокироваться с популярами, он, как и Красс, не любил простых граждан и не понимал их.

В отсутствие Помпея Цезарь сумел договориться с трибуном Ниннием Квадратом. Оптиматы, сознавая, как трудно сопротивляться проекту закона о бесплатной раздаче хлеба населению, вынуждены были пойти на некоторые уступки. По совету Цицерона сенат утвердил все четыре закона. Запрещение цензорам вычеркивать сенаторов из списка, в конце концов, касалось не только популяров, но и оптиматов, справедливо рассудил Цицерон, еще не зная, что готовит себе ловушку.

Нинний Квадрат, на которого оказывалось давление сразу с двух сторон, взял свои возражения обратно, и все четыре закона после принятия их народным собранием были утверждены в сенате.

Расчетливый Цезарь попросил Нинния отправиться в Сицилию, поручив ему незначительную проверку финансовых дел претора Гая Вергилия. По законам Рима, народному трибуну никогда не давались подобные поручения, но Нинний согласился, мотивируя это своим отсутствием всего на несколько дней. Он не знал, что Цезарь умел просчитывать варианты.

На следующий день Помпей появился в сенате, вызвав большую бурю восторга с обеих сторон, каждая из которых считала его своим.

В сенате вновь ждали выступления Клодия. Он появился на трибуне в небрежно наброшенной тоге, с растрепанными волосами, взволнованный более обычного.

– Опять этот негодяй собирается предлагать свои законы, – зло прошипел Агенобарб.

– На этот раз он приготовил что-то очень серьезное, – взволнованно сказал Цицерон, – не напрасно Цезарь вызвал Помпея на сегодняшнее заседание.

С ростральной трибуны Клодий говорил о завещании египетского царя Птолемея XII Авлета. Это вызвало удивление многих, так как народные трибуны, как правило, не вмешивались в международные дела.

– Для чего нам нужно знать о завещании этого египетского царя? – довольно громко спросил Марк Марцелл.

Несмотря на глухой шум, Клодий его услышал.

– Пусть мне разрешат закончить, – крикнул он, снова продолжая говорить.

– Он что-то задумал, – тревожно прошептал Цицерон, сидевший между Катоном и Агенобарбом.

И, наконец, Клодий, завершая свою речь о наследстве царя, сказал:

– Кроме всех остальных владений, остался Кипр, который, по завещанию царя, отошел к нам.

– Ты хочешь забрать его себе? – спросил Лукулл под смех присутствующих.

– Нет, – Клодий не принимал юмора во время обсуждения законов, – запутанных дел на Кипре очень много, и нужен честный и неподкупный человек для их разрешения.

– Это, конечно, Красс, – снова крикнул Лукулл, вызывая еще больший смех. Все знали о корыстолюбии консуляра.

Красс, шумно поднявшись, пошел к выходу, презрительно отворачиваясь от Лукулла. Выходя, он обернулся, и Цицерон с растущей тревогой увидел злорадную улыбку на его лице.

«Что они задумали?»– с нарастающим страхом подумал он.

– Единственный человек, – продолжал Клодий, – в чьей честности и порядочности мы никогда не сомневались, – это сидящий здесь сенатор Марк Порций Катон.