Волк среди волков - Ханс Фаллада

Она еще раз смотрит на него.

"Стреляет в меня, а потом говорит Мандхен... - Эта мысль снова душит ее. - А что бы он сказал, если бы попал?"

Чувство страшной опасности, которая только что ей грозила, сменилось неизъяснимым ощущением, что она спасена, и оно охватывает ее с такой силой, что Аманда начинает тихо и жалобно плакать. И плача, вздернув плечи, она убегает от него.

Он видит, как под светлой полоской юбки ее крепкие ноги мелькают все быстрее - Аманда бежит, она мчится, она спешит прочь... Сворачивает на дорогу к замку, и он уже не слышит ее бега, а только плач, подавленное, жалобное всхлипывание, потом и оно стихает...

Еще мгновение Мейер стоит неподвижно и, выпучив глаза, смотрит ей вслед. Затем поднимает пистолет, все еще оттягивающий ему руку, и рассматривает его. Он ставит его на предохранитель - так... теперь все в порядке, эта штуковина никакой пакости ему не устроит.

Досадливо пожав плечами, засовывает он оружие в карман брюк и поспешно идет в контору за своими чемоданами.

4. ЛЕЙТЕНАНТ СПЕШИТ

Лейтенант и Вайо сидят на скамейке в парке. Они сидят не как влюбленная парочка, - а если и как парочка, то поссорившаяся, то есть далеко друг от друга, молча.

- Позволить этому трусу так с тобой разговаривать! - сказала она в заключение их спора. - Не понимаю тебя!

- Конечно, ты не понимаешь меня, дурочка, - ответил он очень свысока. Это и хорошо. Значит, он тоже меня не понимает.

- Удрать от такого прохвоста - что он теперь вообразит! Да я запаха его не переношу!

- Не подпускай его к себе слишком близко! - заметил он со скукой. Тогда и запах не будет раздражать тебя.

- Скажи, пожалуйста, Фриц, когда это я его к себе подпускала?! - с возмущением воскликнула она. - Фриц, это просто гадко с твоей стороны!..

Но Фриц ничего не ответил.

Выстрел нарушил раздраженное молчание. Лейтенант вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.

- Пальнул-таки! - крикнул он и побежал куда-то.

- Кто? - спросила она и, не получив ответа, побежала следом.

Они бежали по залитым лунным светом парковым лужайкам, и ее чулки намокли от высокой влажной травы; затем сквозь кустарник, наперерез дорожкам, через клумбы! Им приходится продираться через буксовые кусты, растущие вдоль дорожек; Вайо задыхается, ей хочется окликнуть его, но она не может, так как надо бежать дальше.

Наконец лейтенант останавливается и делает ей знак не шуметь. Через его плечо она заглядывает в просвет между сиренью и бульденэжами. И видит, что птичница, плача, исчезает за поворотом дороги в замок, а управляющий Мейер стоит неподвижно перед конторой.

- Не попал, слава богу! - шепчет лейтенант.

- Почему же она ревет?

- От испуга.

- Этого типа надо в тюрьму засадить! - говорит Вайо значительно.

- Не будь дурой, Вайо! Чего он только не наболтает, а? Думаешь, тебе приятно будет?

- Ну, а сейчас?

- А сейчас посмотрим, что он сделает.

Темная коренастая фигурка поспешно устремляется в контору, даже до них явственно доносится стук сердито захлопнутой двери. Управляющий Мейер ушел.

- Вот он и ушел, - сердито заявляет фройляйн фон Праквиц, - а я должна быть с ним теперь особенно вежлива, чтобы он не наболтал папе.

- Потерпи немного, Виолета, - только и отвечает лейтенант.

Долго ждать им не приходится. Всего три-четыре минуты. Дверь конторы снова распахивается, и выходит коротышка Мейер, в правой руке чемодан, в левой руке чемодан. Выйдя, он даже не закрывает дверь, и она зияет черным пятном; Мейер же направляется, правда, несколько стесненным, но бодрым шагом через двор и в широкий мир - прочь отсюда.

- Смылся! - шепчет лейтенант.

- Слава богу! - Она облегченно вздыхает.

- Больше ты его не увидишь... - Лейтенант смолкает так внезапно, словно он рассердился на себя, что даже это сказал.

- Будем надеяться, - отвечает она.

- Виолета! - обращается к ней лейтенант через минуту.

- Да, Фриц?

- Постой тут минутку, хорошо? Мне надо кое-что посмотреть в конторе.

- Что посмотреть?

- Да так просто... Ну как там после него.

- Зачем? Разве нам не все равно?

- Ну отпусти же меня! Извини... значит, ты подождешь здесь?

Лейтенант поспешно идет к конторе. Войдя, он ощупью пробирается через темные сени, зажигает электричество. Он недолго озирается - и прямо подходит к комоду с оружием. Ящик полуоткрыт, но этого лейтенанту недостаточно. Он совсем выдвигает его и внимательно рассматривает содержимое.

Да, девятимиллиметрового маузера нет. Он снова задвигает ящик. Задумчиво гасит свет и снова выходит через темные сени в лунную ночь, к ней.

- Ну, как там выглядит? - спрашивает Виолета довольно язвительно. - Он, верно, еще наспех прибрал?

- А как там должно выглядеть? Ах, да, конечно. Хлев, по-прежнему свиной хлев, вот как там выглядит, дурочка моя.

Лейтенант как-то странно повеселел.

Она сейчас же этим пользуется:

- Послушай-ка, Фриц...

- Ну что, Виолета?

- А помнишь, ты сегодня хотел?..

- Что я хотел? Поцеловать тебя? Ну, поди сюда!

Он сжимает ладонями ее голову; некоторое время оба очень заняты; наконец она, совсем задохнувшись, прижимается к его груди.

- Так, - говорит лейтенант, - а теперь мне срочно надо в Остаде!

- В Остаде? Ох, Фриц, ты же хотел зайти ко мне посмотреть, не веду ли я дневник!

- Но, дурочка, не сегодня же! Мне в самом деле надо мчаться во весь дух - в шесть утра я должен быть в Остаде!

- Фриц!

- Ну что?

- Разве ты никак...

- Нет, сегодня ни в коем случае! Но я буду у тебя непременно послезавтра, может быть, даже завтра.

- Ах, ты всегда так говоришь! И сегодня ты не сказал, что тебе сейчас же придется поехать в Остаде!

- Это необходимо, право же необходимо... Пойдем, Вайо, проводи меня до моего велосипеда. Прошу тебя, очень прошу, не поднимай сейчас никакой истории.

- Ах, Фриц, ты... что ты со мною делаешь!

5. ФРАУ КРУПАС ИЗЛАГАЕТ СВОИ ВЗГЛЯДЫ

Долго, долго сидела Петра, словно окаменев.

Долго лежала, не двигаясь, и больная ненавистница Петры, а затем ею овладел новый приступ бешенства. Все ругательства, какие ей только были известны, швырнула она Петре в лицо; плюясь и ругаясь, она вдруг с воплем торжества вспомнила, как однажды вытащила Петру из такси.

- И пришлось тебе с твоим шикарным хахалем расстаться, да еще зонтик поломала, сволочь!

Машинально сделала Петра все, что можно было сделать: дала ей попить, положила компресс на лоб и полотенце на губы, которое та то и дело сбрасывала. Но как Стервятница ни бесилась, как ни усердствовала в своих насмешках и оскорблениях, Петру это уже не задевало, так же как не трогали затихавшие после полуночи шумы города. И город за стеной и враг здесь, внутри, больше ее не трогали.

На нее повеяло своим ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута, и все в ней оцепенело. В конце концов каждый существует сам по себе, а то, что делают, говорят, чем живут другие, все это ничто. Только по отдельности, каждого в одиночку, мчит человека на себе земля через вечность времени и пространства, только по отдельности, только в одиночку!

Так сидит Петра, так размышляет и грезит Петра, незамужняя Петра Ледиг. Она доказывает своему сердцу, что больше не увидит Вольфа, что это неизбежно и надо с этим примириться. Еще не раз в ближайшие недели и месяцы будет она сидеть и думать, грезить и убеждать себя. И хотя любви, которая тоскует, ничего не докажешь, все же какая-то тень утешения, какое-то далекое воспоминание о счастье есть в том, что она может вот так сидеть, думать, грезить и убеждать себя.

Поэтому Петра почти рассердилась, когда чья-то рука легла ей на плечо и чей-то голос прервал ее грезы словами:

- Эй ты, острожница, расскажи что-нибудь! Что-то мне не спится. Голова болит, очень мне твоя подружка волосы надрала, и я все думаю о своей конторе. А ты о чем думаешь?

Это толстая пожилая женщина с нижней койки - на нее перед тем тоже напала Стервятница. Она пододвигает к Петре табуретку, внимательно смотрит на девушку темными быстрыми, как мышки, глазами и, устав от сидения в одиночестве и от мыслей, шепчет, кивнув на больную:

- Уж она с три короба наплетет. Это правда, что она говорила про тебя, острожница?

И почему-то Петра обрадовалась тому, что женщина с ней заговорила, что в долгую ночь можно побеседовать. Ей вдруг понравилась эта старуха, хотя бы тем, что без ненависти смотрит на больную, которая ей причинила немало боли.

Поэтому Петра охотно отвечает:

- Кое-что правда, а кое-что неправда.

- А что ты ходишь на панель, это ведь неправда? - спрашивает женщина.

- Несколько раз... - нерешительно начинает Петра.

Но старуха уже поняла.

- Ну, конечно, конечно, моя девочка! - говорит она ласково. - И я ведь в Берлине выросла. Ведь я живу на Фрухтштрассе. Я тоже всего натерпелась в наше тяжелое время, ведь это такое время, какого еще не бывало! И жизнь я знаю, и Берлин знаю. Небось улыбнулась кому-нибудь с голодухи-то?