Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 1 - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И решили: не в шесть часов подыматься, а в пять. Собрать людей повзводно и объяснить: мы принимали присягу бить врага, защищать родину от Вильгельма – но не наших родных бить. Конечно, люди наши – никакие солдаты, а сброд, разгильдяи, но всё же. Окажутся согласны – то одевать их при караульной амуниции. А патроны будем добывать.
И разошлись взводные и отделённые – спать.
Не спать, конечно…
А Кирпичников позвал каптенармуса, младшего унтера. И велел ему завтра пораньше идти к батальонному инструктору и брать как можно больше патронов, якобы по приказу штабс-капитана Лашкевича.
А в той роте патроны остались не отобраны, хорошо.
Но! – всполошился Кирпичников: а вдруг теперь разгласится? Один только человек сходи к дежурному офицеру в канцелярию – и всё рухнуло. Рано объявил?
И распорядился ротному дежурному: ни одного человека ни под каким поводом никуда не выпускать.
Теперь с Марковым на койке обсуждали так: если к нашей команде никто не присоединится, то против каждого окна станет по одному отделению, стрелять из окна. Один пулемёт поставим через окно против оружейной мастерской. А один – на лестнице, чтоб со двора не пускать. И – никто нас не возьмёт, ни пехота, ни кавалерия, разве что артиллерия.
Тут прибежал дежурный:
– Фельдфебель! Тебя к телефону требуют!
Недоброе что? Узнали?…
Пошёл Кирпичников, Марков тоже вослед. Приложил и Марков ухо к трубке с наружной стороны и слушает. Голос Лашкевича:
– Кирпичников! Люди – все спят?
Ишь, неймётся ему. Чует.
– Так точно, все, ваше высокоблагородие.
– В команде спокойно?
– Спокойно.
– Сделай подсчёт, сколько расстреляно патронов. А утром пошли каптенармуса к инструктору, взять боевых на 27-е. Как раз это нам и надо, вот и распоряжение.
– И будить завтра не в шесть, а в семь. Строиться без десяти восемь. С оружием. Ожидать меня.
Отпустил.
На часок полегчил. Тогда и мы свою побудку на час позже, в шесть.
А уже – и четвёртый час ночи. Пока ложиться.
Марков от своей винтовки штык отомкнул, и положил заряженную к себе под одеяло. Поцеловал её.
– Вот, моя верная жена.
А иной жены и у Тимофея нет. Рота, батальон – весь его дом. Это правда, холодный металл у оружия, а сердце посасывает.
– Зачем кладёшь?
– Да если что раньше начнётся.
– А дежурный офицер войдёт? Будет винтовки считать? Не надо.
– Не! Так хочу.
Полежали. Не спится.
Строиться-то, сказал, прямо с оружием.
Лампадка загасла перед иконой.
Ладно, воздух чистей будет.
И чуть вроде слышны по казарме шёпоты, полуголосье.
Не тогда страшно, когда решались. Не тогда, когда отделённых собирали. А вот когда: всё сделано, всё отрезано, и остались два часа последних. И ты сам, один с собой, ничего никому не кликнешь – а по ту сторону утра для тебя уже, может, и петля болтается.
Страшная минута – как уже смерть сейчас.
Миша близко, через проход. И ему:
– Если к нам завтра другие части не присоединятся – ведь нас повесят.
– Да-а…
– А всё ж лучше по-солдатски умереть, чем невинных бить?
– Да-а…
– И при всех царях, бают, так было. Об народе не заботились.
Э-э-эх, трудно начинать! Начинать-то, начинать всего трудней.
А кому-то надо.
– Молчан-собака, да и та вавкнет.
Облегчает, что молодые, семьи у обоих нет. Зато в молодых годах и жизнь жалчей.
– Ладно, Миша. Пусть люди потом вспоминают – учебную команду Волынского полка.
*****ДВА ГОРЯ ВМЕСТЕ, ТРЕТЬЕ ПОПОЛАМ*****ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ФЕВРАЛЯ, ПОНЕДЕЛЬНИК
68
Но и когда решалось перед засыпом, всё мерилось легче, чем при побудке. Как ни отважились на отчаянное, а ещё ведь оставалось свалить голову в приёмистую подушку, хоть два часа – а соснуть. Всё ещё было – как за горой утишено.
Во сне наплывало: зыбились места свои родные под Саранском, где русское вперемеску с мордвой, – как на Богоявленье почнут в запряжках ездить, кто кого перехвастает. Отец без шорной работы не сидел.
А вот как закричал дневальный подъём – да резко, как резаный, как и положено, да зажёг всё электричество – так и сам Тимофей выбарахтывался из-под камня наваленного, ой Тимоша, Тимоша, и что ты затеял, зачем?
Ну, казалось, не подняться, не отряхнуться. Коли бы один был, не перед товарищами, так верно б отрёкся, крикнул бы: отставить, ложись спать!
А солдаты – и вовсе не ведали. Солдат не знает времени, когда его будят, а только тело чувствует: ох, что-то рано, ох, сна недодали.
Но слова сказанного не вернёшь. С Мишей Марковым зараз спустили ноги на пол, друг против друга, – посмотрелись и видно въявь, что тоже-ть и с ним, тоже-ть и он отказаться готов, если б не Тимофей.
А сказать первому – никому нельзя.
Да не бы взводные. Да не отделённые. Сами уже широко разлили. И что сбрендили на ночь, то покатилось уже теперь само, от них не завися.
Да что ж мы наделали? Что ж теперь с нами будет?
Одна отрада – голову под умывальник, да водой холодной пробраться, пробраться, да на холку себе побольше. Протрезвляет.
Из-под умывальника высунулся – уже другой человек. Как надо – так надо, верно.
И всех гнать – а ну, умываться! Не киснуть, всем под воду!
А между тем сообразил, что с подъёмом прошибся: зачем же поднял в 6 часов? Думал – надо время, готовиться. А чего ж готовиться? Одеться, собраться – десять минут, а патронов раньше полседьмого не добыть, и кухня раньше не накормит. Лучшая готовка к делу – сон. Просчитался, дурак, и за себя, и за всех, обидно.
После умывки да застилки ждали солдаты, бродили – а ничего и не поделаешь: строиться не время, и слово говорить рано. А значит – можно садиться, можно и одетыми прилечь.
Всё вялей, вялей ходили. Ложились.
Кто лежал теперь, как попадя. Кто, может, спал опять.
Да кто может ничего не знает – тот так и свалится. А кому уже отделённый шепнул – много ли заснёшь? Своя-то голова одна и кожа своя одна, ещё не прорубленная, не продырявленная, – кому не жалко?
Теперь смекнул Кирпичников, какие две опасности. Первая: вдруг почему-нибудь да не дадут патронов? – вот не дадут и всё, приказ такой. Ещё просто не дадут – так и не выведут, нам ещё легче, совесть чиста, прогоняем день по казарме. А если не дадут потому, что прознали? – тогда что? Придут и голыми руками возьмут, пропали ни за что.
Но откуда могли бы прознать? В том и вторая опасность: не ушмыгнул ли кто, хоть и ночью? Протряс дежурного – нет, никто. Взводным, отделённым – проверить своих, все ли на месте.
Все.
А за патронами с каптенармусом послали надёжных.
Не выпускать никого и дальше.
И такая тяга – дадут патроны? не дадут? Бродили, лежали, передрёмывали – а Кирпичников волновался.
Ждали-ждали-пождали, переглядывались с Марковым, смотрели на ходики стенные – ох, не идут?…
Но в 7 часов, по коридору топая – пришли, нагруженные свинцовыми ящичками.
Ах, вы, грузила наши, не свинцовые, раззолоченные! С вами-то мы люди, с патронами и солдат – человек! Так-то ещё можно постоять!
Разбирали на взводы, на отделения – набивали поясные патронные подсумки.
И в карманы шинелей клали, избыток.
Теперь на кухню за завтраком, с четырьмя носчиками, пойдёт Орлов, самый верный. Присмотрит.
69
И приснился Козьме Гвоздеву на тюремной койке под утро – сон.
Увидел: на большом белом камне сидит в посконном, хорошо выстиранном, свежем – седой дед в лаптях. И онучи, и обора каждая – чиста, бела.
По всему – простой деревенский дед. Только больно долги, назад за голову, его седые волосы, и особая светлизна от них, вот уж промыты, волосик от волосика, и развеваются.
И – плачет дед. Да так горюче, так сокрушно – старуху ли схоронил? избу ли ему сожгли? всё гнездо перебили? Плачет, Козьму не оглянет, плачет – и слёзы катятся, отдельные видно, по щеке сморщенной или на седой бороде задержась.
И жалко стало Козьме деда. Приступил к нему:
– Да что уж ты, дед, так плачешь? Да так уж – не убивайся.
Дед голову приклонно держал и в ладонях. А тут – поднял глаза – и от этих глаз Козьма аж продрог, аж заледело в нём: что дед-то – не простой, дед – святой.
И что плачет он – не по себе, а – его, Козьму, жалеет.
– Да за меня ты – что? – силился Козьма утешать и дале. – За меня не плачь, меня скоро выпустят.
Но – мудрость в очах старика повернулась – и ещё обледел Козьма, понял: нет, не скоро. Ай, нескоро-нескоро-нескоро. Долже человеческой жизни.
Так ни слова и не вымолвил дед столетний. Обронил голову – да как рыдал, как рыдал!
И тогда ещё ледяней запало Козьме: да может он – и не по мне? По мне одному никак столько слёз быть не может.
