Люди средневековья - Робер Фоссье

Тем не менее вот последний элемент: для рядового верующего понятие прихода отождествлялось с местом, где совершаются таинства, прежде всего крещение или евхаристия; но поскольку это было, как я сказал, также место сбора, место убежища, место праздников, то в социальной группе важнейшую роль играл кюре — он говорил от имени общины в качестве человека Божьего наряду с кузнецом, первым из ремесленников деревни. Если только он мог бросить в лицо господину несколько слов по-латыни, обладал толикой догматической культуры и некоторой личной харизмой, он считался хранителем знания, столпом догмы, духовным наставником верующих, а также сеньора. Средневековые кюре хорошей репутации не имеют; по XII век будущие прихожане при помощи своего барина избирали их из местных клириков, или служителей какого-нибудь ближнего монастыря, или людей, предложенных епископом диоцеза, который пытался протолкнуть своего кандидата. Впрочем, эта примитивная процедура назначения не означает, что кюре обязательно был невежественным, недобросовестным или продажным. В этом его с удовольствием упрекают, но представляется вполне бесспорным, что в последние века средневековья образ деревенского кюре в представлении людей улучшился. Рекомендация соблюдать целибат, выдвинутая в X веке, после 1225 или 1250 года превратилась в обязанность; постепенное развитие верующих привело к тому, что от кюре стал требоваться минимальный уровень культуры; довольно серьезную борьбу повели с непотизмом, с абсентеизмом, в том числе епископы и архидиаконы, сами не всегда чуждые этих пороков. Короче говоря, средневековый кюре заслуживает большего, чем традиционная сатира в фаблио. Он оставался обычным человеком, как его прихожане, — подверженным искушениям, но опирающимся на Веру. Выделяла его из их числа непременная обязанность пытаться вести их к спасению на том свете.

Тот свет

Всякое живое существо — не просто скопление клеток, приводимых в движение химическими или электрическими пульсациями. Нет такой культуры, которая бы не выделяла в нем материальную оболочку и веющий дух, тело и душу; и если так, непонятно, почему бы только человеческое существо было устроено таким образом (думаю, мой читатель между делом уже понял мое мнение об этом предмете; но не будем об этом). Палеонтологи пытаются выяснить, как и в каком виде эту двойственность осознал доисторический человек и как он это выразил. Но все «цивилизации», следы которых дошли до нас, в этом не сомневались; они задавались вопросами о моменте и обстоятельствах заключения этого «союза» — непосредственно по желанию Бога, говорят Библия или восточные верования и даже философия Платона, упоминающая о демиурге. Идея предсуществования двойственности души и тела в уме Творца — пункт догмы, интересующий ученых; верующий в средние века видел лишь очевидное — тело тленно, а душа продолжает жить; смерть — это момент разделения того и другого. Но они вновь обретут друг друга в конце времен, когда верующий предстанет перед лицом Бога.

Путь будет долог, и приближение момента, когда настанет то самое «после», в котором тело будет покинуто, когда надо будет показать душу, вселяет мучительную тревогу. Жизнь, «переход» через этот свет, есть непрерывный бой, «психомахия» между пороками и добродетелями, как ее описал Пруденций в V веке; ее охотно иллюстрировали скульпторы и миниатюристы — схватка на ристалище, на ристалище человеческой жизни, между Добром и Злом, которая не возобновится и закончится Страшным Судом; тело будет отброшено, душа взвешена — то есть выявятся праведники и нечестивцы. Значит, тело не должно исчезнуть в ожидании Страшного Суда: его следует закопать, пусть оно даже сгниет в земле, пока не воскреснет в конце времен. Таким образом, на этом христианство категорически настаивало: кремация, сжигание, принятые во многих культурах, как на Востоке, так и на дальнем Западе, были запрещены; впрочем, в Европе они постепенно прекратились с IX века, несмотря на репутацию огня как очистительного начала, — известно, что сегодня эти обычаи приобрели новую популярность. Что касается души, то в ожидании Воскресения и Страшного Суда она блуждает в тревоге последнего дня — может быть, в лимбе, прибежище неверных, мертворожденных, в Гадесе греков, в Шеоле евреев; а может быть, они незримо вздыхают в своих бывших жилищах среди живых или в обители мертвых, где покоится их тленный прах.

Это ожидание Дня, когда зазвучат трубы Страшного Суда, совершенно естественным образом вызывало у мыслителей, как у очень ученых, так и у просто обеспокоенных, путаные размышления о знаках, предвещающих конец света. Библейские пророки, особенно Исайя и Иезекииль, а потом апостол Иоанн описали этот Апокалипсис: явится Антихрист, на миг подвергнув мир всевозможным бурям. В XI веке считали, что Страшный Суд начнется через сорок дней после его исчезновения; в XII веке возникла идея надменного «царствования» в течение ста двадцати дней, по истечении которых в истинную веру обратятся все, кто ее не признавал, прежде всего иудеи; в XIII веке Фома Аквинский отверг представление о тысяче райских лет перед Страшным Судом; в XIV веке бедствия повседневности побудили предоставить обширное место трем всадникам, провозвестникам из Апокалипсиса Иоанна, — войне, чуме и голоду. Все эти измышления боязливого благочестия, особенно в конце средних веков, воодушевляли поэтов и вдохновляли художников. Но многочисленные духовные движения клали их в основу своих почти революционных программ: конец света ознаменует конец человеческого мира; значит, к нему надо готовиться. Так говорили Танхельм в XI веке, Иоахим Флорский в XII веке, флагелланты и табориты в XIV и XV веках, а в XVI веке — Мюнцер, вождь восставших немецких крестьян. Объединяя эти убеждения в неизбежности катастрофического конца человечества понятием «милленаризм», мы искажаем его смысл — ведь эта тысяча лет должна быть мирной. Поэтому идею повторения Страстей в их годовщину так называть нельзя; «страхи» тысячного года никакого отношения к милленаризму не имеют — просто созвучие слов.

И вот, наконец, Страшный Суд: воскресшие толпятся в долине Иосафата, у подножия Храма, в Иерусалиме — уверяет библейское предание. Они выходят из могил, их души претерпели более или менее правильную реинкарнацию. Иконография во все века создавала множество изображений этого торжественного момента; сцена не меняется, если не считать проявлений воображения (или юмора!) со стороны художников. «Во славе» — Бог, с чертами Иисуса, иногда в сопровождении Марии или Иоанна, отделяет хороших от злодеев; св. Михаил занят взвешиванием добрых и дурных поступков; рядом с ним дьявол пытается склонить чашу с дурными к себе. Избранные спешат в Рай, в котором воплощено «лоно Авраамово»; осужденных ударами вил гонят в пасть чудовища Левиафана или прямо в огонь. В описании Рая народное воображение не проявило особого усердия — это неопределенное место, где парят души блаженных; люди представляли себе нечто вроде перманентного экстаза, может быть — хоры, вновь и вновь поющие гимны, но никаких особых удовольствий там не ожидалось. Ни белых облачений, ни благочестивых коленопреклонений, которые придумают художники Нового времени. Иное дело Ад: на скульптурах, на фресках, на миниатюрах это сплошь дымящиеся котлы, вилы и крючья, мерзкие твари, гниль и мрак, изощренные пытки, всё, чего боялись на этом свете: огонь, холод, темнота, жалящие, зубастые, ядовитые животные; можно задаться вопросом, не вызывало ли в конце средневековья это обилие ужасных мук у любого мало-мальски развитого человека некоторое сомнение. Столько зол, и вечных — чересчур большая расплата даже для закоренелых грешников. А ведь Бог справедлив. Значит, надо предусмотреть градацию страданий. Во всяком случае, Данте в начале XIV века ее воспел. Кстати, Августин еще в V веке удивлялся, как можно сжигать душу, в чем действительно нет смысла. И потом, Бог милосерд; Он властен миловать и прощать. Поэтому сквозь времена постепенно торила себе путь идея промежуточного варианта, выражаясь, в частности, в совершенствовании карательного арсенала на этом свете: наказание и его длительность соразмерялись с тяжестью вины. К 1120–1150-м годам в разных умах родилась идея «чистилища» — подобия временного заключения для искупления грехов в печали. Грешная душа, совершившая только простительные грехи (vénielles, от venia — прощение), останется в изоляции, будет мучиться, терзаться угрызениями совести, пока не очистится и не обретет божью Благодать — которой также могут добиться усердными молитвами родственники покойного.

В этом пути к вечной жизни перед лицом Бога ее сопровождают ангелы. Это была одна из самых популярных сторон средневекового благочестия. С VI века ученые доктора, а еще чаще, на сей раз, простые люди говорили и показывали: они знают или чувствуют, что рядом с ними находятся совершенные существа, незримые и неподкупные, которым Бог поручил быть их хранителями и проводниками. Их наделили внутренней иерархией, которую возглавили три архангела, сохранивших верность Богу: Гавриил, защитник и страж Марии, а потом ее культа, Рафаил, надзирающий над Раем, и Михаил, с V века прежде всего меч Бога. Ангелы не имеют пола, и изображали их с одинаковыми, почти приторно-красивыми лицами. Потребность в безопасности, обострившаяся в XIV и XV веках, сделала еще важней защитную роль, которую им приписывали: им доверяли охрану угрожаемых городов, и их статуи сторожили городские ворота.