Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Со стороны дороги к нему бежали люди. Их голоса слышались совсем близко. Виктор попытался встать, отстегнуть стропы, но ноги не повиновались. Пронизывающая боль опять помутила его сознание. Он склонился, точно задремал, уткнувшись лицом в сухую и теплую, как материнская ладонь, землю…

Однажды утром в конце сентября Прохор Матвеевич важно и неторопливо вошел в токарный цех. Станки вертелись полным ходом и жужжали на высокой напряженной ноте. В переплеты обмазанных синькой окоп пробивался водянистый свет. Лицо Прохора Матвеевича было пасмурным: он только что услышал по радио, что «после многодневных упорных боев наши войска оставили Днепропетровск».

Нацепив на нос свои сильно увеличивающие очки, он зашел за фанерную перегородку, где обычно производилась приемка уже готовых, гладко обточенных до глянца дубовых деталей. И тут к нему подошел парторг цеха Ларионыч. В глазах его светилось нетерпение. Длинный камышовый мундштук с потушенной папиросой задорно торчал из-под редких, точно выщипанных усов. Можно было подумать, что Ларионыч чем-то сильно рассержен, оглушен каким-то невероятным событием. Газета в его руках трепетала, как крыло подстреленной птицы.

— Иди сюда, Проша, — таинственно поманил он Прохора Матвеевича пальцем и, взяв его под руку, повел к окну.

— Что случилось? — настораживаясь, спросил старик. — Опять какая-нибудь кляуза с деталями?

— Нет, Проша, с деталями все как следует быть. Тут, друг, такое дело, такое дело… — Ларионыч развернул газету, поднес к глазам Волгина. — Гляди.

Прохор Матвеевич поправил очки, всмотрелся в газетный лист. С первой страницы на него глядело очень знакомое лицо, похожее на лицо младшего сына.

— Кто это? — прошептал Прохор Матвеевич.

— Ты читай, читай… — толкал его в бок Ларионыч.

Неимоверно крупные буквы будто в чехарду играли под стеклами очков. Прохор Матвеевич не без труда прочел что-то о Герое Советского Союза Викторе Волгине, о Золотой Звезде, об орденах Ленина и боевого Красного Знамени.

Выхватив из рук парторга газету, он метнулся из цеха в фабричный дворик, сел на скамейку рядом с клумбой с чахлыми петуниями, где сидел недавно с Павлом. Он то подносил газету к глазам, то отстранял ее от себя, то снимал очки и протирал их. К нему подходили мастера и рабочие, с чем-то поздравляли, а он невпопад отвечал им.

Ларионыч вертелся вокруг него, густо дымя самокруткой.

— Ты читай, читай, — назойливо твердил он. — Девять самолетов! За два месяца войны! Тараном одного сшиб…

— Да сам-то он… сам-то живой аль нет? — в первую очередь спросил Прохор Матвеевич и с сомнением взглянул на парторга.

— Да как же не живой? Ведь нигде не сказано, что погиб. Что ты, Проша! А портрет?! Живой и здоровый, видишь, соколом каким глядит. Поздравляю, поздравляю…

Прохора Матвеевича вызвали к директору. Директор, обычно не очень щедрый на обходительность и ласку, тряс руку старика с таким усердием, будто хотел оторвать ее, торопил:

— Иди, старина, домой. Шагай скорей. Матери надо сказать. На сегодня освобождаю тебя от работы.

Прохор Матвеевич побрел домой. Своим видом он напугал Александру Михайловну. Она тоже долго не могла понять, зачем в газете напечатан портрет ее Витеньки. Потом вгляделась, заплакала….

— Ну вот, сестра, опять не так, — недовольно пробурчала тетка Анфиса. — Известия от него нету — хнычешь, известие получишь — тоже моросишь слезами. Тут радость великая — сын супротив смерти выстоял, сколько лиходеев побил, а ты залилась, как по покойнику.

— И в самом деле, чего расквохталась? — рассердился Прохор Матвеевич. Вот уж глаза на мокром месте.

Он сам все еще находился в большом волнении; сунув в карман газету, снова пошел на фабрику.

В месткоме и в цехе, на доске для стенной газеты, уже были вывешены вырезанные из газет портреты Виктора Волгина. Служащие конторы и рабочие то и дело подходили к Прохору Матвеевичу с таким почтением, словно это он сам таранил немецкий самолет.

— Сына… сына приветствовать надо. Я тут при чем? — сердито бормотал он, окончательно растерявшись от всеобщего внимания.

Весь остальной день он прожил, как во хмелю. Все валилось из рук; он даже стал подумывать, как бы не «запороть» очередную партию деталей. Перед глазами Прохора Матвеевича все время стояло изображение сына с надвинутыми низко бровями, с гордым задумчивым лицом, в котором, однако, он не находил ничего сверхмужественного и соколиного, о чем все время твердил Ларионыч.

Перед вечером следующего дня в квартире Волгиных раздался звонок. В комнату вошла группа студентов медицинского института — два паренька и три девушки. Среди них Александра Михайловна узнала знакомые лица Таниных подруг, нежное, без тени загара, слегка припудренное, с чуть подкрашенными губами лицо Вали Якутовой. И у Александры Михайловны шевельнулось чувство не то обиды, не то зависти: «Вот они все дома, такие принаряженные и чистенькие, а моя, бедняжка, скитается нивесть где…» Но тут же подумала о Викторе и почувствовала материнскую гордость за своих детей.

Студенты принесли букеты астр и бархатцев, разливших по комнате чуть внятный осенний аромат. Девушки по очереди подходили к Александре Михайловне и поздравляли ее.

Валя Якутова на этот раз держалась очень скромно, даже несколько смущенно. И одета она была просто — в темное шерстяное платье с узкими длинными рукавами и застегнутым до самого подбородка воротником. Известие о присвоении Виктору звания Героя словно чем-то опечалило ее.

— Александра Михайловна, Таня мне почему-то не пишет, — пожаловалась она. — И странно: ведь мы так дружили, так дружили… — Валя пожала полными плечами, вздохнула. — От всех письма получаю… И от Маркуши… Помните Маркушу? Он работает в каком-то полевом госпитале… И от многих студентов — фронтовиков…

— Ей, голубке нашей, может быть, и писать некогда, — грубовато заметила тетка Анфиса.

Валя сделала вид, что не слышала слов старухи, и вдруг с удивившей всех нежностью несколько раз поцеловала Александру Михайловну. Внеся в притихший за последние месяцы дом Волгиных веселое оживление, почтительно простившись с Александрой Михайловной, студенты ушли.

Валя сама вызвалась навестить стариков Волгиных. Все-таки Таня была неплохой подругой, и хотя у Вали были свои взгляды на жизнь, отличные от взглядов Тани, она любила ее и скрывала это только из самолюбия, завидовала ее славе, которая после отъезда Тани на фронт прочно укрепилась в институте: в кабинете секретаря комсомольской организации даже висел ее портрет.

Бывали минуты, когда Валя считала себя правой, что не поддалась общему порыву, охватившему в тот июльский день многих ее подруг. Гораздо разумнее, по ее мнению, было, невзирая ни на какие события, закончить институт и получить диплом. А свой долг перед государством всегда можно выполнить, оставаясь гражданским врачом. И все-таки, несмотря на эти мысли, Валю томило беспокойство. События пробуждали в ней неясную тревогу, недовольство собой.

Она чаще стала заходить в комитет комсомола, перестала уклоняться от комсомольских поручений и даже одевалась теперь проще, скромнее.

Обычно летом, после экзаменов, Николай Яковлевич Якутов покупал для жены и дочери путевки в дом отдыха на Черноморское побережье, и они уезжали на курорт до самого сентября. Теперь путевок не было, в домах отдыха и санаториях развертывались госпитали, и Валя вынуждена была проводить каникулы дома. Она изредка ходила в кино, читала, встречалась с оставшимися в городе однокурсницами, как нечто вполне заслуженное принимала ухаживания профессора Ивана Аркадьевича Горбова. Все казалось ей не таким, как до войны, все вызывало скуку и раздражение.

Город казался Вале обезлюдевшим и серым. Сады и скверы опустели, любимые артисты разъехались обслуживать воинские части и госпитали, в кино показывались старые фильмы, жизнь по вечерам на улицах замирала с девяти часов.

Как будто все самое интересное переместилось туда, куда уехали Таня, Тамара, Маркуша, туда, где был Виктор… Всем завладела война.

Валя старалась не думать о войне, но это ей удавалось все меньше. Шла ли она по улице, сидела ли в кино, разговаривала ли с Иваном Аркадьевичем, — всегда ее словно опахивал суровый холодок.

Ей становилось страшно от мысли, что немцы занимают советские города, фашистские зверства вызывали в ней омерзение и гнев.

Известие о Викторе удивило ее. Нахлынули воспоминания. В памяти возникали то лыжная прогулка, то встречи на катке в январские морозные вечера. Виктор все еще был для нее школьным товарищем и будил в ней легкое, неглубокое чувство. Разве она могла говорить с ним о серьезной любви, о планах совместной жизни?

Не о таком человеке мечтала она; ей хотелось, чтобы муж ее обязательно занимал высокий пост и не отказывал ей ни в чем. «Только человек с видным положением может быть мужем такой красивой девушки, как я», — рассуждала Валя.