Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Это – четверостишие из «Филины» Гете в переводе Кочеткова.

К счастью для русского читателя, затея перевода «Фауста» мощными силами розановской бригады не осуществилась. Впоследствии нас с лихвой вознаградил за эти скуловоротные вирши перевод Пастернака.

Да, так вот, в студенческие мои годы одним из очередных помешательств власти было помешательство на бригадах. Раз всюду бригады, значит, даешь бригады и в вузах!

Наш курс делился на бригады. Студентам вменялось в обязанность «прорабатывать материал» коллективно. Бригады должны были вести строгий учет коллективных занятий и представлять рапортички в «производственный сектор» профцехбюро. Отвечать преподавателям бригада выдвигала кого ей было выгодно – того, кто тверже знал предмет. Лодырям была лафа. Хорошо, что на нашем курсе подобрались юноши и девушки, хотевшие учиться. Наша бригада так ни разу и не собралась. Но дневники коллективных занятий наш бригадир вел исправно. Мы по-товарищески помогали отстающим, но занимались порознь.

Нас морили так называемыми социально-экономическими дисциплинами. Мы изучали политическую экономию, историю Запада (понимай: историю революционного движения на Западе), историю государства и права, историю ВКП(б), историю Коминтерна, экономическую политику советского государства, диалектический материализм, исторический материализм, ленинизм. Все это, кроме истории ВКП(б), вылетело у меня из головы, как скоро я покинул институтские стены, и ни на что мне в жизни не пригодилось. Дабы «политехнизировать» нас – политехнизация школ и вузов была декретирована уже тогда, – нам читали машиноведение. Зато нас лишили курса истории русской литературы и даже курса истории западной литературы – они не вмещались в учебный план, перегруженный «матами». Нам читали курс истории только французской литературы, но и этот куцый курс не был доведен до конца по причине «марксистской невыдержанности» профессоров.

Бессмысленна была и наша практика на первом курсе. По окончании первого семестра нас послали налаживать «ликбез» на московских фабриках и заводах. Это называлось «культпрактикой». Но что мы за две недели могли «наладить»? По окончании второго семестра нас послали на фабрики и заводы уже как физическую силу. Это называлось «рабочей практикой». Целый месяц мы вертелись у рабочих под ногами. Иные нас жалели, другие ворчали. Мне повезло: я устроился на практику в типографию «Известий». От того дома, где я жил, до типографии было два шага ходу. При типографии была приличная столовая, намного лучше студенческой, – меня туда прикрепили. Практика моя заключалась в том, что я сидел в «плоскопечатном» цеху, выравнивал стопы газетных листов, которые выбрасывала машина. Когда в машине что-то «заедало» и она начинала рвать листы, я беспомощно оглядывался на бригадира, балагурившего с работницами, и, силясь перекричать машинный гул, звал его на выручку. Никто мне не показал, как надо выключать рубильник. Да и листы я подравнивал по неопытности неаккуратно. После меня иной раз приходилось перекладывать целую гору. Мне не влетало. Какой с меня спрос? Типография не платит мне ни копья. Никому в институте не пришло в голову попросить, чтобы нас устроили хотя бы в корректорскую, – поработать под наблюдением опытных корректоров нам, будущим переводчикам, было бы небесполезно. Но именно о пользе дела никто и не помышлял. Студенты распределены по предприятиям, все проходят практику, Наркомпрос может быть доволен, а что студенты околачиваются и слоняются без дела – эка важность!

У группы студентов, в том числе и у меня, появилась возможность устроиться на настоящую практику там, где мы могли применить наши скромные знания и приобрести навыки. Но, чтобы перейти с «рабочей» практики на специальную, требовалось разрешение директора. Мы пошли к нашей директорше – Ольге Григорьевне Аникст, матери историка английской и американской литературы Александра Аникста, Эта партийная аристократка, жена члена коллегии Госплана РСФСР, постоянно ездившая за границу (в конце концов ее попросили оставить институт), щеголявшая во всем заграничном, что не мешало ей на студенческих собраниях, где она изредка показывалась, строго осуждать студентов, главным образом студенток, за «обрастание», встретила нас надменно и отказала нам в нашей просьбе.

– Нет, нет, товарищи, вам необходимо перевариться в рабочем котле, – сверкая золотом верхних вставных передних зубов, на которые с трудом наползала губа» заключила она.

После четвертого семестра полагалась еще и» колхозная» практика, но, когда мы перешли на четвертый семестр, этот вид практики был отменен и нам заменили ее специальной.

По окончании каждого семестра и учебного года кафедры устраивали итоговые заседания с участием преподавателей и студентов – «академуполномоченных», следивших за успеваемостью товарищей, «профуполномоченных», ответственных за «общественное лицо» курса, парторгов и комсоргов. На этих заседаниях студенты ставили отметки профессорско-преподавательскому составу, заявляли, кем и за что они довольны, кем и за что недовольны. Не потрафивших студентам увольняли, в лучшем случае переводили на другой курс, на другое отделение.

И вдруг в сентябре 32-го года последовало «историческое» постановление ЦИК СССР о высшей школе, в котором пространно доказывалось, что дважды два – не три и не пять, а четыре. Лекционный метод реабилитировался, практика упорядочивалась, роль преподавателей повышалась. Пришел конец студенческим самосудам над ними. Пришел конец «коллективным зачетам». Снова вводились государственные экзамены, дипломные работы.

Но мне довелось жить более или менее нормальной студенческой жизнью всего один год. Почти все гуманитарные вузы были тогда трехгодичные. Индустриализация страны, коллективизация сельского хозяйства, гигантский размах социалистического строительства, темпы, темпы, темпы, в связи с этим – острая нехватка специалистов. Если фабрики и заводы будто бы выполняют пятилетку в четыре, а то и в три года, то уж гуманитарные-то вузы могут и должны «уложиться» в три.

Конечно, нас «вынимали из печки недопеченными»: ведь в течение даже этих трех лет наше институтское начальство меньше всего беспокоилось о том, чтобы студенты высшего учебного заведения, готовящего переводчиков и преподавателей иностранных языков, знали иностранные языки. От языкового материка в плане оставалась узенькая полоска – берега его размыл марксизм-ленинизм, преимущественно сталинизм. Хотя такого предмета у нас не было, но «труд» Сталина «Вопросы ленинизма» мы должны были знать вдоль и поперек, на марксизм и ленинизм смотреть сквозь сталинскую призму. Каждый раздел программы по социально-экономическим дисциплинам начинался с пункта: «Маркс-Энгельс-Ленин-Сталин о…».