Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Спасибо, конечно, но оно... Не поможет это, одним словом...

Царь колко глянул на «старца».

   — А мне кажется — наоборот.

Распутин похмыкал, поправил поясок на шёлковой струистой рубахе, расшитой голубыми и белыми цветами, загнал складки назад, как на солдатской гимнастёрке.

   — Я ещё к Анне хочу зайти. Не поздно будет?

   — Нет, не поздно. Тебя пустят. Она, бедняга, по ночам не спит — тяжело ей. Боли сильные. Морфий не помогает. Мы у неё сегодня были. Поезжай к ней, отец Григорий. Доброе дело сделаешь.

Распутин поклонился царю, поклонился царице и отбыл. Звука отъехавшего автомобиля царь с царицей не слышали. Александра Фёдоровна прижалась к мужу:

   — А ведь он святой! Он молится за нас!

Николай, вяло повертев ладонью в воздухе, промолчал.

Царица заплакала.

   — Это я во всём виновата, я!

   — Перестань! — попытался успокоить жену царь. — Ты-то здесь при чём, Алике?

   — Я виновата, я! — Рыданья пробили крупное тело царицы, глаза сделались влажными от слёз. — Я виновата!

Николай при виде женских слёз всегда чувствовал себя плохо. Как и всякий мужчина, собственно, — в нём мигом возникала вина, хотелось сделать для жены что-нибудь хорошее. Он расстегнул воротник простой солдатской гимнастёрки, в которую был одет, поправил на груди Георгиевский крест.

   — Успокойся, Альхен!

Доля правды в её словах была — изрядная причём доля, гемофилия была наследственной болезнью именно в её семье, а не в семье Романовых, от гемофилии умер родной дядя Александры Фёдоровны, герцог Леопольд Альбанский, умер также брат, гемофилией были больны её племянники — сыновья принца Генриха Прусского и принцессы Ирены, третьей сестры Александры Фёдоровны. Женщин эта болезнь не трогала, а вот мужчин косила нещадно.

Все попытки врачей помочь несчастным терпели крах, эта болезнь оказалась неизлечимой.

Лицо Вырубовой было бледным, большим, страдальческим, оно словно бы растеклось по подушке, дышала фрейлина трудно, прерывисто, у постели её сидела невысокая живая женщина в марлевой косынке.

   — Ты кто? — грубо спросил женщину Распутин, взял стул и подсел к кровати Вырубовой.

   — Как вы сюда попали? Кто пустил? — поинтересовалась женщина в марлевой косынке. О Распутине она много слышала, и, хотя раньше им встречаться не доводилось, она сразу узнала «старца».

   — Как, как. Кто, кто, — недовольно пробормотал Распутин. — Велено было, вот и попал. Как она себя чувствует? — Он покосился на Вырубову.

   — Сейчас всё больше спит. Раньше не могла — кричала. У неё повреждён позвоночник.

   — Я знаю.

   — Температура поднимается, к сожалению, до сих пор.

   — Это хорошо. Это означает, что организм сопротивляется. И гноя в нём нет.

Женщина в марлевой повязке хотела сказать, что как раз в организме есть гной, высокая температура — лишнее тому подтверждение, но промолчала, перевела разговор на другое:

   — Пролежни у неё были. Сейчас опали...

   — Это тоже хорошо.

   — А вообще Анне Александровне досталось, — сочувственно проговорила женщина в марлевой косынке, — её несколько раз хоронили... Гедройц эта... — Она посмотрела в сторону и умолкла.

   — Что, большая стерва? — спросил Распутин.

   — Большая.

   — Убрать её из госпиталя, и дело с концом!

   — Нельзя. Дипломированный врач, за границей училась... Да и женщина высоких кровей.

   — А нам плевать, — равнодушно произнёс Распутин, — высоких или невысоких, все они одинаковые. — Он с неожиданным интересом поглядел на сиделку. — Что одни, что другие, что третьи... Извини, голубка, ноги все одинаково раздвигают, — добавил Распутин грубо.

Щёки у женщины заполыхали гневно, она поднялась со стула.

   — Как можно!..

   — Сядь, милая, не кипятись, — Распутин тронул её рукой. — Мне всё можно. Спроси у Ани, — он повёл головой в сторону Вырубовой, — Аня всё тебе подтвердит. Что естественно, то и можно. — Он положил руку на колено женщины.

Та сидела не шелохнувшись, с испуганным лицом. Рука Распутина поползла по ноге вверх, коснулась металлической штрипки, за которую крепились чулки.

   — Как можно... — снова встрепенулась женщина, но попытки сбить с себя руку Распутина не сделала — «старец» загипнотизировал её, в следующий миг он проговорил, резко, свистящим птичьим шёпотом:

   — Аню мне не разбуди! Сиди смирно! Всё будет в порядке!

Распутин думал, что Вырубова ощутит, буквально кожей почувствует его присутствие, откроет глаза, но она лежала с закрытыми глазами, не ощущала, что в палате находится гость.

В горячечной клубящейся одури она видела сейчас одну картину из своей жизни и в ней — саму себя, исхудавшую, с глубоко запавшими щеками, костлявым лбом и тусклым, лишённым тепла взглядом, заплакала немо, хотя слёз своих в одури не ощутила, только в горле у неё что-то заскрипело да сердце сжала сильная тоскливая боль.

Она видела себя девчонкой, живущей в той тяжёлой поре, когда неожиданно заболела тифом. Болезнь протекала тяжело, врачи ничем не могли Ане помочь, она уже умирала, когда в одну из наиболее трудных переломных ночей — жизнь едва теплилась в ней, — Аня, забывшись, увидела в забытьи императрицу Александру Фёдоровну. Вроде бы императрица вошла в комнату, где лежала Вырубова, села рядом на стул, взяла её за руку, что-то проговорила, посидела немного с больной и исчезла. Растворилась, словно дым.

После этого горячечного сновидения Вырубова пошла на поправку, а рассказ о том, как ей помогла выздороветь императрица, широко распространила по Петербургу.

   — Наша императрица — святая! — всем говорила она. — Если бы не государыня, меня бы уже не было в живых. Она спасла меня! — При этом Вырубова добавляла, что хотела бы предстать перед очами Александры Фёдоровны.

Рассказ этот, естественно, дошёл до императрицы. Она повидалась с Анной Танеевой — дело происходило ещё до замужества Вырубовой, и Анна носила фамилию отца, известного композитора и начальника собственной его императорского высочества канцелярии; встав с постели, Анна Танеева передвигалась с трудом, неловко тыкая в пол костылями: тиф дал жесточайшее осложнение на ноги.

Увидев императрицу, Анна заплакала.

Та подошла к Анне с доброй улыбкой, обхватила обеими руками исхудавшее, ставшее почти детским, тело, прижала к себе. Произнесла с лёгким немецким акцентом:

   — Не плачьте, дитя моё, все испытания остались позади. Всё будет в порядке.

От императрицы пахло свежестью, чистотой, какими-то очень лёгкими духами, синие глаза её были притуманены — императрица сочувствовала Ане. Они проговорили полчаса. Когда императрица стала собираться, Анна, с трудом согнув свои полупарализованные ноги, рухнула перед ней на колени: