Басилевс - Виталий Гладкий

Гелианакс с мольбой протянул руки к диску:

– О, Гелиос! Будь милостив к этому юноше! Линии судьбы предрекают ему великое будущее и много страданий. О, всевидящий, дарующий жизнь, спаси его от грядущих бед и напастей, помоги ему в предначертаном и избавь от мук…

Он молился долго и истово, почти до утренней зари. Усыпавшие небосвод звезды уже стали исчезать в бездонных небесных глубинах, когда измученный Гелианакс наконец лег на скамью в тайном храме гелиополитов и забылся тревожным, полным кошмарных видений сном. Ему чудились плещущиеся на ветру кровавые полотнища, сквозь которые смотрели на него страшные, горящие глаза. И были они глазами юного Савмака.

ГЛАВА 6

Пантикапейский гипподром располагался на окраине города. Посыпанная известняковой крошкой дорога к нему полнилась празднично одетыми горожанами, не спеша, но все равно с нетерпением, направлявшим свои стопы к огромной овальной чаше, построенной в прошлом десятилетии искусными плотниками и резчиками по дереву. Скамьи, окружавшие скаковое поле, были сделаны из липовых досок и покрыты горным воском. Они поднимались вверх на десять ярусов. Крепкий буковый помост поддерживала сложная конструкция из дубовых брусьев и столбов, по верхнему ободу чаши-гипподрома были установлены конные статуи и флагштоки; на них пестрели вымпелы с тамгами[279] спартокидских аристократов, чьи лошади принимали участие в скачках. Западная, теневая сторона гипподрома предназначалась для знати и почетных гостей Пантикапея. Там же блистал золотым шитьем и балдахин царя, возле него стояли на страже в полном боевом облачении воины спиры. Несколько левее виднелась крытая галлерея с резными воротами, украшенными живыми цветами и разноцветными лентами. Она вела в конюшни, где благородных скакунов готовили к предстоящим состязаниям. В самом центре гипподрома возвышалась выкрашенная в яркие тона скена[280], с примыкавшим к ней проскением[281]. Его плоская деревянная крыша и должна была служить местом театрального действа, входившего в программу праздника.

Гипподром постепенно заполнялся. Уже прибыли и послы Понта, ради которых, собственно, и затеяли празднество, а резные с позолотой скамьи, предназначенные для царя и его приближенных, все еще пустовали. Впрочем, это обстоятельство не особенно волновало горожан, в основном людей состоятельных и понимающих толк в событиях подобного рода. Между скамьями сновали вольноотпущенники, предлагая охлажденное вино и соленые ядрышки лесного ореха, и изнывающие от жары пантикапейцы не скупясь сыпали в их кошельки медь и серебро, чтобы вкусить божественного напитка и привести себя в состояние возвышенности, когда все житейские горечи, невзгоды и заботы кажутся совершенно несущественными и мелкими по сравнению с бурей страстей на театральных подмостках и на скаковом поле.

– Удивительно и невероятно! – воскликнул один из понтийцев, худощавый молодой мужчина, чьи волосы, тем не менее, уже тронула седина. – Может, я сплю, и все это мне снится? Такое впечатление, что я вовсе не в Таврике, в этой дикой стране, где живут необразованные варвары-номады, а в благословенной и просвещенной Синопе. Прекрасные здания, храмы и этот гипподром…

– Не верь глазам своим, ибо они обманут, – философски заметил его приятель, лысый толстяк. – Я прислушиваюсь только к голосу чрева, мой друг. А он мне сейчас нашептывает: не пей эту кислую дрянь, которую разносят босоногие слуги Бассарея[282], иначе вместо услаждающего слух хорала[283] будешь внимать журчанию воды в нужном месте, – он хитро подмигнул худощавому и, запустив руку за пазуху, достал небольшой бурдючок. – Лучше хлебни несколько глотков родосского, и твой дух немедленно воспарит на Олимп. А оттуда, как тебе известно, видно все. И да рассеются твои сомнения: мы и впрямь в варварской стране, где коварные номады пьют вино из черепов своих врагов, а потомки гордых воителей-эллинов превратились в стяжателей и сутяг, коим плевать на заветы предков и на просвещение, ибо оно ни в коей мере не способствует обогащению.

– Откуда это у тебя? – с удивлением спросил худощавый, показывая на бурдючок.

– Ты, случаем, не думаешь, что я привез его из Синопы? – рассмеялся толстяк. – Отнюдь, мой друг. Все винные запасы посольской триеры, как тебе известно, мы осушили. Занятие, если честно, было нелегким, но приятным. А этот драгоценный сосуд мне ссудил ойконом пританея.

– Ссудил? – улыбаясь, покачал головой его приятель.

– Не придирайся к словам, – снова засмеялся толстяк. – Как бы там ни было, а это славное родосское сейчас в самый раз. Выпей, и твои подозрения рассеются, как винные пары.

– Во славу Диониса… – с этими словами худощавый, в ком читатель, надеюсь, узнал понтийского поэта Мирина, приложился к горловине бурдючка и, нимало не смущаясь сидящей рядом посольской свиты, пропустил такой богатырский глоток, что толстяк – а это, конечно же, был грамматик Тиранион – даже крякнул от неожиданно обуявшей его жадности.

В состав посольства они попали случайно, вместо молодого, но уже достаточно известного философа Метродора, заболевшего как раз накануне отплытия в Пантикапей. Конечно, ни Мирин, ни Тиранион не питали пристрастий к дипломатической службе, но удущающая живую мысль атмосфера всеобщей подозрительности, воцарившая вместе с Лаодикой в столице Понта, надоела им до такой степени, что они были готовы отправиться куда угодно, лишь бы подальше от злобствующих интриганов и льстецов, окружающих царицу и уничтожающих неугодных и инакомыслящих. Вакансия в посольской свите была только одна, но пронырливый Тиранион сумел подкупить кого-то из чиновников, и послу, насквозь трухлявому персу, которого держали при дворе только из-за его угодливой преданности Лаодике, пришлось смириться со свершившимся умножением будущих подчиненных. О чем ему довелось горько пожалеть, едва триера покинул синопскую гавань – весьма общительный Тиранион до такой степени напоил посольскую свиту, что дипломатов качало еще сутки после прибытия в Пантикапей.

– Тиранион, а ты, случаем, не прихватил и чего-нибудь съестного? – лукаво глядя на своего друга, спросил Мирин.

– У-у… – простонал от досады грамматик, с закрытыми глазами прильнувший к бурдючку. – Ах, не трави душу… – он с видимым сожалением взвесил в руках полупустой кожаный сосуд и бережно закрыл его пробкой. – Там подавали, если ты помнишь, запеченных в тесте великолепных гусей, а это моя слабость… Увы, мой друг, на нас были такие легкие одежды, что и с бурдючком возникли определенные трудности. Но это дело поправимое. Эй, любезнейший! – позвал Тиранион разбитного малого, разносившего сладости и орешки. – Поди сюда. Нет-нет, сие нам не угодно, – решительно отверг он предложенные деликатесы. – Принеси что-либо посущественней. Только одна нога здесь, другая там!