Секс с экс - Адель Паркс

– А может, равнодушию? – но я тороплюсь, я пропускаю его слова мимо ушей.

– Я не извиниться хочу, а объяснить. Я с детства думала, что любовь и секс несовместимы. А потом все мои любовники вроде бы тоже подтверждали эту теорию. Все они были готовы меня бросить или использовать для того, чтобы бросить другую. Я не хотела быть жертвой и не могла позволить себе любить. Я даже не предполагала, что способна на это.

У меня на душе свинцовая тяжесть, но Даррен, окруженный четвероклассниками из Франции, наконец-то меня слушает. Что дальше? Как я могу ему рассказать, что моя любовь к нему оказалась худшим – и все же лучшим из всего, что могло случиться, и что с самой юности я все понимала не так? Я считала, что нужно быть похожей на Барби и иметь талию сорок пять сантиметров, ноги метр длиной и голову размером с небольшой мячик, И что спагетти колечками самое изысканное блюдо на свете, а Донни Осмонд сексуален.

Лучше быть счастливой от любви.

Тут я заметила, что ворот моей майки промок. Я дотронулась до лица и поняла, что плачу. Так сильно плачу, что даже майку промочила.

– Прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы понять все это, но теперь я вижу, что способна любить. И я тебя не подставляла. Знаю, как ты относишься к этой программе. Ужасно, но теперь я убедилась, что ты был прав. Ты должен мне верить, Даррен. – Не знаю, есть ли смысл говорить ему, что я ушла с «ТВ-6». Наверное, не стоит. Он скорее поверит газетам и подумает, что меня уволили.

Мое лицо горит. А сердце болит, болит по-настоящему. Какая мука. Интересно, о чем он думает. Да, он попытается меня понять, но сможет ли? А если сможет, что дальше?

Он облокотился на витрину. Ему нужно обо что-то опереться, и это плохо.

Или нет?

Он трет глаза кулаками.

– Прости меня, – умоляю я.

Он качает головой и очень тихо, почти неслышно шепчет:

– Наверное, не смогу. Прости. – Похоже, он прав. Он выглядит изможденным. Больным. – А хотелось бы.

Он наклоняется, поднимает свой рюкзак и уходит.

Всю эту неделю меня мучили раскаяние, страх и отчаяние. Я рыдала в одиночестве, но на людях изо всех сил старалась быть спокойной и уверенной. Меня преследовали, обо мне сплетничали. Все меня осудили, и все от меня отреклись. Эти переживания ослабили меня. А остаток своей энергии я потратила на то, чтобы убедить Даррена.

Хватит!

Меня захлестывают страсть и ярость. Гнев наполняет меня энергией и вырывается мощным неудержимым потоком.

Это не то предменструальное чудовище, которое вселяется в меня раз в месяц.

Не тот гнев, в который я впадала из-за низкого рейтинга или ляпов ассистента режиссера.

Ничего похожего на негодование от того, что Иззи снова вешается на шею какому-то никчемному мужику. И не та смесь презрения и досады, которую я испытывала, когда Джош помыкал какой-нибудь красоткой. Мой гнев гораздо более… мучителен. Буря возмущения и боли растет по шкале Рихтера, переполняет живот, грудь и сердце, врываясь в голову, как настоящий ураган.

– И это все, Даррен? – кричу я. – Пошутили и ладно?

Он оглядывается.

– А что, хорошая была шутка!

Теперь я способна на любое безрассудство. Меня захлестывают отчаяние и безумие. И я не знаю, как остановить неминуемую беду.

– Тебя всю жизнь любили и баловали. Оберегали. Защищали. Учили уважать людей, а ты не можешь справиться с первым серьезным испытанием. Я была о тебе лучшего мнения. Ты не смеешь от меня уйти. – Я топаю правой ногой. – Ты не смеешь мне не верить! – А теперь левой. – Ты говорил, что любишь меня. Ты врал! – Он остолбенело смотрит на меня, и моя слюна летит ему прямо в лицо.

– Хорошо, пусть все это дошло до меня слишком поздно, но я верю в любовь, и я считаю, что ты единственный мужчина в мире, один из миллиардов, кто создан для меня. – Я ткнула в него пальцем и хотела снова топнуть и вцепиться в него. Во мне кипит ярость, она ищет выхода. – Я больше не боюсь никаких «если». И я знаю, что ты не мой отец. И знаю, что не должна ждать от всех предательства. – От злости у меня на затылке дыбятся волосы, а глаза ослепли от слез. – Я виновна в том, что натворила столько зла, прежде чем во всем разобралась. Я очень, очень виновата. Но поверь, я была с тобой не ради этих проклятых, дерьмовых, гребаных, долбаных рейтингов.

Такая лексика для подобных обстоятельств весьма уместна, пусть я и не училась в самой лучшей школе. Я топочу ногами все яростней, слезы льются ручьями, и я совсем измучена.

Обессилена.

Убита.

Я смолкаю и пытаюсь успокоиться. Я часто дышу, ноги дрожат, и голова вот-вот расколется на части. Не могу смотреть на Даррена. Мне стыдно. За несколько последних дней я потеряла все: обоих женихов, одного из которых люблю, а другой был моим лучшим другом, работу, доброе имя, а теперь и рассудок. Меня обманули, подставили и унизили. Я испытала отчаяние, одиночество и горе.

Но у меня есть во что верить.

Я все еще верю в любовь.

И если я вышла из игры, значит, я победила.

У меня есть мама.

Есть Иззи.

Я многое поняла.

Я силком заставляю себя взглянуть на Даррена, и мое сердце ухает куда-то вниз. Вытираю лицо ладонью, стирая размазанную тушь и слезы. И поднимаю с пола план музея.

– Знаешь что, Даррен? Самое смешное, что я не переставала тебе верить. Я не думала, что ты меня предал. Ни минуты.

Мы оба глубоко дышим. Прямо друг на друга. На наших лицах перемешаны гнев и прощение, любовь и доверие, вера и надежда.

С самого начала у нас все было непросто. Восторг, одиночество, снова восторг, снова одиночество. А что теперь?

Идет время. Мы оба молчим. И не двигаемся с места.

– Тебе известно, что камаразавры весили двадцать пять тонн? – спрашивает Даррен.

– Да… они вегетарианцы, и я бы посоветовала им цитрусовую диету. – Неудачная шутка, но на лице Даррена появляется легкая улыбка. Он берет меня за руку и ведет по галереям. Его пальцы жгут мою кожу.

– Значит, ты видела раздел динозавров?

– Да, – отвечаю я, дрожа.

– Ты видела синего кита?

– Да.

– Очень уж ты много успела за один день. – Я словно была укутана в кокон из нескольких покрывал. И с каждым его новым вопросом одно из них спадает, но вместо стыда в меня вливается уверенность. И проясняется зрение, и теперь я вижу все лучше и лучше.

– Да.

– Не хочешь выпить пива?

Киваю, потому что говорить я не в состоянии. Мы выходим из музея, стоим на ступенях и щуримся на лондонское солнце. Даррен поворачивается ко мне.

– Ты все еще веришь мне, Кэс? – спрашивает он. Его голос подрагивает, но он все так же нежен, и я замечаю в нем оттенок надежды и веры в будущее.