Дагги-Тиц - Владислав Крапивин

— Я пошел…

— Ты, Сосед, хоть бы спасибо сказал после еды. До чего неотесанный…

— Да спасибо, спасибо… Легче тебе стало?

— Уроки-то учил вчера?

Ага, до уроков ему вчера было! Что за привычка — сказать вслед человеку гадость…

На дворе подошел к арке, заранее съежился. Навстречу дунуло моросью и запахом прелых тополиных листьев (хотя ближние тополя были спилены). Все как всегда. Инки поднял воротник и стал думать на ходу о часах. Почему все-таки закапризничали? Неужели правда из-за мухи (и значит, из-за него, из-за Инки)? Или просто ослабел, постарел механизм и просит добавочной нагрузки? Может, в самом деле? Надо положить в песок большую гайку или шарик-подшипник… Эта простая мысль приободрила Инки, и даже появилась надежда, что злоключения сегодня минуют его…

Не миновали. Начались у порога. Оказалось, при входе в вестибюль дежурные восьмиклассники устраивают «шмон» — проверяют у входящих мальчишек сумки и карманы. Здесь же была и дежурная учительница — пожилая, недовольная, шумная. Инки ее почти не знал (говорят, преподавала у старших историю). Она мегафонным голосом объясняла недовольным, что проверка делается по директорскому приказу. «Потому что хватит приносить в школу курево и прочие гадости, а кто недоволен, могу проводить прямо к Фаине Юрьевне!»

Инки сразу и не понял, что ему грозит. Пацаны были натренированные, тряхнули и умело обшарили его сумку, запустили лапы в карманы куртки.

— Ага! Спички?!

Это были не спички, а коробок с Дагги-Тиц. Долговязый восьмиклассник с прыщавым подбородком обрадованно поднял трофей над головой.

— Дай сюда! — Инки подпрыгнул.

— Не лапай! — гоготнул восьмиклассник, довольный добычей.

— Дай сюда!! Это не спички!

— Что за вопли? — развернулась в их сторону историчка.

— Лилия Гавриловна, вот! Принес да еще орет, инфузория… — Восьмиклассник злорадно передал коробок своей наставнице.

— Та-ак…

— Отдайте! Это не спички! Это вообще… моё! Не трогайте!

Небывалое отчаяние захлестнуло Инки. Потому что… потому что отбирали последнее, что у него было! Гады! Ну, чего им от него еще надо!

— Не смейте!..

— Что за истерика? — сморщилась Лилия Гавриловна. А восьмиклассник ухватил Инки за бока. Тот дернулся:

— Там же не спички!!

Историчка глянула со смесью брезгливости и любопытства.

— Если не спички, то что?

— Не ваше дело! Не трогайте!

Но она, конечно же, выдвинула ящичек из-под крышки. Ногтями подцепила белый лоскуток. Дрогнула морщинистыми щеками.

— Что за гадость… Зачем это тебе?

«Не ваше дело!» — хотел опять крикнуть Инки. Но остаток благоразумия тормознул его.

— Это… для коллекции! Отдайте…

— Чушь какая! Коллекция дохлых мух! Не смей носить в школу всякую заразу… Засохин! Выброси эту мерзость в урну!

Восьмиклассник Засохин с готовностью протянул руку (и отпустил Инки). Инки ринулся наперехват! Он успел выхватить приоткрытый коробок из пальцев исторички. Сжал в ладони. Спиной вперед рванулся к двери. И замер там, ощетиненный и задохнувшийся от сухого плача.

Лицо дежурной учительницы по имени Лилия Гавриловна стало малиновым.

— Засохин! Отбери у этого паршивца!..

Но все, кто смотрел на Инки, видели: отобрать коробок, пока мальчишка жив, невозможно…

— Засохин, не надо… Как у него фамилия? Впрочем, узнаем по дневнику… — пальцем за ремень она подцепила упавшую Инкину сумку с каменного пола. — Бросаться на педагога… Пусть родители сегодня же явятся в учительскую. Сумку они получат у завуча!

— Подави́тесь вы ею, — отчетливо сказал Инки. И толкнул спиной дверь.

Скамейка

Он брел, брел, брел. Сперва моросило, Инки натянул капюшон. Потом дождик перестал, слегка прояснило. Инки сбросил капюшон, мотнув головой. Он делал это машинально, мысли были не о погоде. Да и не было связных мыслей…

Инки ни о чем не жалел, ничего не боялся. Хуже, чем есть, быть уже не могло. Оставалось просто ждать. Как ждать, где — это все равно… Хотя нет, надо было еще похоронить Дагги-Тиц.

Среди затоптанных листьев на асфальте Инки вдруг зацепил глазами один — чистый и ярко-желтый, как цветок одуванчика. И вспомнил настоящие одуванчики — на улице Торфодобытчиков, напротив магазина «Хозтовары». И понял, где он должен зарыть коробок…

Улица была не шумная, с двумя рядами кленов, которые отделяли панельную пятиэтажку с магазином от дороги. Среди кленов стояли скамейки со спинками и сиденьями из реек на бетонных подставках. Со скамеек был виден кирпичный забор с узкой решеткой наверху, за ним располагались незаметные с улицы мастерские. Неважно какие! Важно, что вдоль забора тянулась на небольшой глубине труба с горячей водой. Она прогревала землю, и здесь раньше, чем в других местах, весной пробивалась зелень, зацветали мать-и-мачеха и одуванчики. Кругом еще рыхлый снег, а здесь — лето. И осенью одуванчики могли зацвести! Ведь бывает, что они повторно расцветают в конце лета и в сентябре! А здесь, может быть, и того позднее…

Инки прошел до середины кленовой аллеи и сел на сырую скамью. Откинулся к спинке. Клены почти облетели, но кисти сухих семян-крылышек висели густо и были похожи на серую листву. Сквозь них Инки видел и дорогу, и кирпичи забора, и сохранившуюся зелень у его нижнего края. Нет, одуванчиков там не было. Но желтела храбрая сурепка и дерзко сиял солнечными цветами куст осота. Цветы его были похожи на одуванчики, только более крупные. Инки тихо порадовался им, однако спешить не стал. Сидел откинувшись.

Он открыл коробок. Белого лоскутка не было, муха сразу — вот она. Видимо, зацепилась мертвыми лапками за ватную подкладку и во время всех перетрясок осталась на месте, посреди коробочки… И была как живая… Инки тронул ее пальцем. Нет, не шевельнулась… Зато в Инки шевельнулась надежда. Слабенькая, почти никакая, но все-таки…

Сперва-то он просто хотел закопать коробок над трубой, чтобы муха не лежала в ледяной закоченелости (как скрюченная от холода стрекоза, которую Инки однажды видел в мерзлой траве). А сейчас подумал: вдруг она в апреле очнется здесь, в тепле, от лучей и запахов свежей зелени? Вспомнил даже, что слышал где-то, будто с насекомыми случается такое…

Инки перешел дорогу, разгреб отсыревшими ботинками увядшую лебеду и лопухи, нашел местечко, где трава зеленела по-летнему (и будет зеленеть даже под снегом). Закрывать коробок полностью Инки не стал, сохранил щелку, чтобы Дагги-Тиц могла выбраться, если проснется. Положил коробок среди травинок, укрыл мягким, как тряпица, лопухом. Сверху набросал сухих стеблей, но не густо, слегка…

Вот и все. Он погладил сосудик у глаза и вернулся на скамейку. Уходить отсюда не хотелось. Лучше, чем в этом месте, ему сейчас все равно не будет нигде. Здесь… ну, хотя бы спокойно. И внутри словно дрожит капелька тепла…

Это место Инки открыл для себя в апреле, где-то через неделю после того, как повесил у себя ходики. Он бродяжничал по окрестностям в поисках Строительного Вала и оказался у кирпичного забора, где желтела россыпь одуванчиков. Было пасмурно, а они светились неожиданно и празднично.

Назавтра Инки пришел сюда опять. Сначала стоял у забора и смотрел, просто так, потом пересек дорогу и сел на скамью среди кленов. Чтобы передохнуть и вернуться к маленькому, пробившемуся на свет лету…

И здесь он познакомился с Борисом.

Случилось это неожиданно и просто. Прохожих не было, лишь один мужчина прошагал мимо скамьи, где сидел Инки. В рыжей мешковатой куртке и вязаной шапочке, молодой (про такого можно сказать не «мужчина», а «парень»). Длинный, нескладный, с болтающимися руками. Он шагал широко, сутулился, кисти рук мотались почти у колен. (Впрочем, в левой руке он тащил тяжелую сумку.) И казалось, что весь он в своих заботах, всё, что вокруг, ему до лампочки. Но он прошел шагов десять и остановился, будто стукнулся лбом о стекло. Развернулся, старательно переступая высокими шнурованными ботинками. Двинулся обратно. Сел на край Инкиной скамьи. Глянул искоса. И вдруг спросил хрипловато:

— Неприятности?

Конечно, первый ответ, прыгнувший в мозгах у Инки, был «тебе-то что». Второй — более четкий: «Иди ты…» Но прежде, чем послать непрошеного собеседника, Инки глянул ему в лицо.

Лицо было удивительно некрасивое. С рыжеватыми щетинистыми усиками, с такими же торчащими бровями, с голубыми глазками — они сидели близко от мясистой, будто распухшей, переносицы. Сидели, смотрели на Инки, и… не было в них ничего, что Инки терпеть не мог у взрослых. Ни подозрительности (чего, мол, тут расселся, небось гадости на уме), ни притворной заботливости. Только простое, совсем не назойливое сочувствие. И некрасивость незнакомца вовсе не отталкивала. Скорее… наоборот.