Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

Я с восхищением смотрел на то, что происходило у меня перед глазами. Только я выезжал на такие дикие экскурсии с отцом. Только мне давали нож, как будто я был взрослым, и отец учил меня, как с ним обращаться. Я резал хлеб, остругивал палочки для колбасок, которые мы потом готовили на вечернем костре, отец не боялся, что я порежусь или еще какой-нибудь вред себе причиню, он воспринимал меня как равного, как партнера, а ведь я был сопляк – вот как Аня сейчас.

– А теперь посмотри на самочек. Они только наблюдают, только оценивают. Они потом, каждая, выберут себе самца.

А глухари бились на току, причем не один на один, а как дерутся в баре в каком-нибудь вестерне, где сорок парней вдруг ни с того ни с сего начинают лупить друг друга, где каждый дерется с каждым и все – со всеми.

Вот почему я люблю птиц.

Потому что их любил отец.

Это он убедил мать, что мой дрозд когда-нибудь улетит, чтобы она не переживала, что ей теперь придется все время убирать его помет, эти чертовы кучки, которые он повсюду за собой оставлял, он убедил ее, что это зато научит меня терпению и ответственности. И они оба улыбались, глядя на меня с птицей на голове.

– А угадай, какой у «Спитфайра» стоит двигатель, ну угадай?

Я не знал никаких двигателей – даже общих названий не знал, знал только, как и все, что самый элегантный автомобиль на свете – это «Роллс-Ройс».

– «Роллс-Ройс», – ответил я, потому что это было единственное название, которое всплыло у меня в голове. Машины я любил.

Отец был на седьмом небе.

– Это поразительно, ты угадал! У них действительно стоит двигатель «Роллс-Ройс», который назывался «Мерлин». Ты понимаешь, что наш мальчик угадал, какой двигатель стоит на «Спитфайрах»?!!

– Запомни, лучшие самолеты на свете – это «Спитфайры» и «Мессершмитты», первые – английские, вторые – немецкие. У английских двигатель «Роллс-Ройс», а у немецких какой? – он понизил голос, а я взирал на него как на икону.

Он ждал, а я пытался придумать ответ, который его порадовал бы или позабавил. Так… раз «Роллс-Ройс» у нас английский, то очевидно, что «Мерседес»-то немецкий!

– «Мерседес»! – крикнул я.

– Браво! Браво! – отец подхватил меня и поднял в воздух. Я только предположил – но попал в десятку. – «Даймлер-Бенц»! Именно так! А самым лучшим конструктором двигателей на фирме Готлиба Даймлера был Майбах…

– Тот самый автомобиль?!

– Нет, но мне нравится ход твоих мыслей. «Майбах» – это сегодня машина, она названа именно в честь этого конструктора. Он потерял родителей в раннем детстве… и стал гением. И получилось так, что человек, который вышел из самой ужасной нищеты, стал делать самые дорогие машины в мире, для самых богатых людей… – сказал отец. – Иеремиаш, ты гений! – сказал он.

И умер.

Я снял с себя Геракла – этот уродик, наверно, до сих пор очень болен, потому что я для него стал единственной любовью. Интересно, когда он придет в себя?

Матери сделали операцию.

Я видел ее мельком, мне удалось только сказать ей, что я получил работу на съемках и что пес немножко приболел.

– Но ведь теперь ему уже лучше, да? А ты справляешься со всем? – спросила она только, что привело меня в некоторое смущение. – Я так рада, что ты возвращаешься к тому, что любишь.

Инга говорит, что это будет отличный фильм.

Я расписываю сценографию, завтра еду на место съемок, договорился уже с Зигмунтом, что он будет с матерью. Я на них вчера смотрел – они отлично смотрятся вместе, матушка была в хорошем расположении духа, и я, глядя на нее, тоже старался думать позитивно о том, что будет дальше.

Будет то, что должно быть.

Так всегда бывает.

Я хотел поговорить с матерью и попросить у нее прощения, но она была еще слишком слаба. Может быть, я действительно немного ее ревновал?

Три раза я писал смски Алине – и три раза она не ответила. Мне нужно самому поехать на телевидение и ее найти, мне надо с ней поговорить и все выяснить наконец – все, что произошло.

А Марте мне звонить незачем – я знаю, что она со мной и разговаривать не станет.

А жаль.

Сегодня я бы уж, конечно, не поступил так по-идиотски.

Интересно, с чего же все-таки Алина первый раз за все то время, что я ее знаю, так явно меня избегает.

Завтра утром куплю продукты, и нужно еще убрать тот бардак, который я развел дома. Я купил стиральную машинку с сушилкой, в конце недели получу аванс, так что о деньгах беспокоиться не надо.

Мне звонят мои старые клиенты, я их отсылаю к Яреку, некоторые хотят, чтобы приехал именно я, – это мило. Ярек доволен, он звонил мне, благодарил, спрашивал, все ли у меня в порядке.

У меня далеко не все в порядке.

Но и не так плохо.

Я все еще злюсь на мать, потому что она думает, что одно ее «прости» все уладит. Как будто это одно ее «прости» может ликвидировать весь этот накопившийся между нами мусор. Но сейчас я не могу ей даже этого показать – она же больна, и от этого я злюсь еще сильнее.

У Геракла сегодня была последняя капельница. Когда ему вынимали катетер – ей-богу, он смотрел на меня так, словно я был самой прекрасной в мире сукой чихуахуа. А вчера он выпил мой кофе, я поставил свою чашку на ковре около дивана – хорошо еще, что я вовремя спохватился. Вот не знаю, пил ли он у матери кофе. С ним нужно держать ухо востро, потому что он хочет сожрать все, что видит.

Фильм начинается хорошо, это должно цеплять: Она выскакивает из машины, и мы не знаем, падает ли Она с моста, в кадре Ее нет, машина несется на Него, Он вспрыгивает на ограждение и не удерживает равновесия, летит вниз, в воду, с довольно большой высоты.

Снимать нужно с крана, чтобы в перспективе было видно небо, камера поднимается вверх, выезжает за край моста, нужно держать его в кадре, сделать хороший передний план того, что под мостом, полететь вслед за героем или еще лучше – навстречу ему…

А потом смонтируют мост, добавят вентилятор, чтобы дуло, актер изобразит страх в глазах, но это уже работа для компьютерщиков.

А на мосту нужно снимать с трех камер, с трех углов, и еще из-под воды. Это довольно сложно, но потом добавим анимацию, в 3D, посмотрим, как это будет выглядеть.

Возьмем каскадера, пусть он прыгнет на пробу, а там уже все дело техники.

Я предложил осветителям, с которыми работал вместе на «Расставании», работать со мной. Они классные, мы друг друга понимаем с полуслова. Быть снова в деле – адреналин у меня зашкаливает при одной мысли об этом.

Что еще нужно? Резкость, хорошая экспозиция, уверенность, что герой попадает в кадр, одна камера должна быть на кране, две на штативах, одна под водой… вот так будет хорошо.

В четверг я иду к матери, причем с Ингой, которая уперлась, что пойдет со мной, потому что она женщина, а там, наверно, надо будет чем-то помочь, а я ведь мужчина и ничего в этом не понимаю.

Ну конечно, не понимаю. Ведь это всего-навсего моя мать. Она уже вернулась в свою палату номер пять, там лежат две новые соседки и ее старая знакомая, пани Веся. Не знаю, что с ней, потому что не видно, чтобы она домой собиралась вообще.

– Ты все время живешь в какой-то иллюзии, – говорила мне по дороге Инга, – а настоящая жизнь проходит мимо тебя, она идет в одну сторону, а не в обе. Поговори с мамой, обязательно поговори!

Вот не может она понять, что сейчас это больная женщина, которой совсем не до выяснения отношений.

– Мама? – я просовываю голову в дверь палаты.

Матушка улыбается при виде Инги.

– О, как я рада тебя видеть, дорогая!

– И я тоже, добрый день, – вежливо отвечает Инга, словно ученица.

– Садитесь, садитесь, как же я рада, что вы вместе!

Я не комментирую, потому что нечего тут комментировать.

А вот Инга зато заявляет:

– Я лесбиянка. Но я люблю Иеремиаша.

– Как это лес… – у матери в зобу дыханье сперло, она поворачивается к соседкам, чтобы проверить, слышали ли они.

Они притворяются, что не слышали.

Матушка переходит на шепот:

– А родители знают?

– Они с этим смирились.

Инга меня толкает локтем. Терпеть не могу, когда меня толкают локтем.

– Oh shit, – спохватывается она. – Иеремиаш, дай мне ключи, я сумку в машине оставила, а там у меня подушка, должна быть подушка – такая, другая, у меня в машине она лежит для йоги, она с крупой, ее под голову хорошо подкладывать.

Матушка смотрит на нее неуверенно, я даю ключи, Инга выходит. Вот ведь зараза, я же знаю, что она специально сумку оставила.

Я спрошу – что мне мешает спросить?

– Мама, а почему ты мне не рассказывала о Зигмунте?

– Я так рада, что ты воспринял это хорошо.

– А тебе не кажется, что я все-таки должен был узнать это от тебя?

– Милый, ну что у тебя, глаз нет? Ведь мы уже много лет встречаемся. Ты видел его у меня неоднократно, на всех праздниках. Я просила, чтобы ты звонил, прежде чем приехать, потому что у меня есть своя жизнь… Не могу же я все время находиться в твоем распоряжении.