Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

Джери сразу вставляет мне мозги на место.

– Да прекрати, старик, ты чего, сдурел? Перегорел он… Может, и перегорел, но это в прошлом, а теперь возвращаешься. Колясинский, я тебе говорил, обидел тут пару людей… Его последний фильм стоит четырнадцать миллионов, сценография из этого бюджета сожрала пять – и вышла неудачной, вот прямо совсем. Так что у тебя есть парочка доброжелателей, и Толстый тебя тоже рекомендует всем… правда, вот Одарговский на тебя зуб имеет…

– Одарговский?

– Ну да, тот, которому ты должен был в тюрьме снимать…

– А-а-а-а, – вспоминаю я. Это как будто в прошлом веке было.

– Знаешь, какие слухи ходят?

– Ну? – я смотрю на Геракла: этот уродец сидит и трясется прямо у моих ног, мог бы хоть немножко в сторону отбежать… ну или отползти, бегать-то у него пока не очень получается.

– Что ты приехал на съемки пьяный.

– Что-о-о-о-о? – я выпучиваю глаза.

– Такие вот ходят слухи. Но в конце концов не ты первый, не ты последний…

– Джери, я был трезв, как стеклышко! Ты не помнишь? Это же было в день моего рождения! – решительно протестую я. – Мы только потом набрались, а туда…

– Старик, слухи – это самая забавная штука на свете. Ты тогда забыл камеру, помнишь? Так что уж лучше пусть говорят, что ты был пьян… Я в субботу, наверно, приеду, глянем сценарий – мне самому охота хоть одним глазком. Как мать?

– Держится вроде.

– Ну видишь, старик?

Вижу, старик.

Папа

Я лежал в постели, было темно, только пробивался в комнату свет из коридора, отец сидел рядом со мной. Я видел лишь его силуэт, вытянутый, заслоняющий весь мир.

– Расскажи мне какую-нибудь историю про птиц.

– Я всегда мечтал о том, чтобы поехать куда-нибудь на большую воду и поймать огромную рыбу – такую огромную, чтобы прямо испугаться. У меня был друг в Гданьске, а у него был катерок. И однажды мы с ним отправились на море, почти к самому Борнхольму, – название это мне ничего не говорило, но голос отца был спокойным, слегка приглушенным, и это приятно усыпляло. – До берега было очень далеко. И там были совершенно другие тучи. Там были такие тучи, что они как будто стояли на воде: вплываешь в такую тучу – в ней мокро, темно, страшно, а когда выплываешь из нее – снова солнце светит и небо голубое, удивительно просто. Потрясающе.

– Ты мне покажешь когда-нибудь?

– Покажу. И вот плыли мы себе, плыли и вдруг видим – летит стая птичек, корольков. Мы тогда еще не знали, что это за птички. Почему-то они вдруг решили, что им надо сюда лететь, – и летели что есть сил. А сил уже и не оставалось. Представь себе – маленькие крохи посреди огромной Балтики. Они были такие уставшие, что мы со своего катера видели, как некоторые из них просто падали камнем в воду, а некоторые приземлялись прямо к нам на катер. Причем это приземление тоже мало отличалось от падения: птичка камнем неслась к земле, падала навзничь и оставалась лежать совершенно неподвижно, как мертвая. Вот так они устали. Ну и мы, естественно, сделали перерыв в рыбалке, мотор выключили, чтобы случайно не раздавить птиц, и собирали их, как фрукты, которые падают с дерева.

– А они были живые?

– Все были живые, но не сопротивлялись, не реагировали на нас, не пытались сбежать – ничего такого. Полежали, а как набрались немножко сил, то уже перепорхнули поближе к капитанскому мостику и там уж уселись. И уже в руки больше не давались. Посидели там, отдохнули – а потом полетели дальше над волнами. И я уже совсем не помню, чего мы там поймали с приятелем в тот раз, а вот птиц этих запомнил на всю жизнь. Вот подрастешь немного – поплывем туда вместе, я тебе это место покажу.

– Да пусть он уже спит, что вы там делаете, девять почти! – мама вошла в комнату, отец встал, поцеловал меня на ночь, и я заснул, думая о тысяче крохотных птичек, которых спас мой отец.

Я лежал на диване и пялился в темноту.

Ну разумеется, скворечник тот я должен помнить, ведь он его для меня повесил на липу. И это он научил меня различать птиц.

Это он покупал в зоомагазине корм для моего дрозда. И я теперь отчетливо вспомнил, что мух для моего питомца ловил не я – отец мне каждый день давал три коробочки, в одной были мухи, в другой – червяки, а в третьей – то, что готовила для меня матушка.

– Не забудь: муху, прежде чем давать, – надо убить, ты их сунь в холодильник, они в холодильнике умрут, это для них быстрая эвтаназия будет, – я тогда впервые услышал это слово. – Они необычайно агрессивные, могут такому малышу разорвать внутренности. А вот червяков можно давать живыми. И добавь немножко белка, вот именно белка, без желтка. Я тебе покажу, как это делается.

Отец слегка потряс коробку, выложенную изнутри лигнином, в которой сидел и тихонько попискивал мой птенец.

– Ты тряси немножко коробку, он еще слепой, он узнаёт, что прилетел родитель, когда тот приземляется и гнездо трясется, – отец подавал мне маленькие кусочки и учил, как сунуть птенцу в рот червяка. – Пока у него глаза не откроются, он только чувствует, по движению понимает, что прилетел родитель с гостинцем, – отец брал меня за плечи и слегка тряс, а я смеялся.

Дрозденыш широко разевал клюв, он буквально превращался в один большой клюв, напрягался – и тут же из-под хвоста у него выпадал малюсенький комочек.

– Видишь, птенцы все время так делают, а мать сразу убирает за ними, в гнезде должно быть чисто, у нее куча дел: тут покорми, там убери, а там защити. Птицы существа маленькие, врагов у них много.

Птенец разевал рот, я маленькими порциями совал ему туда вперемежку мух и червяков. Кормили его каждые двадцать минут, впрочем, к счастью, ночью он спал.

И ведь очевидно, что я не мог кормить его все время, значит, они оба должны были мне помогать, хотя я этого и не помню сейчас.

Когда я разобрал на части свой первый радиоприемник, мать всплеснула руками:

– Боже, какой тут бардак! Ты только посмотри, что он натворил!

Я аж скрючился, когда отец вошел в кухню.

– Разобрал – значит, должен и собрать, – он сел рядом со мной и терпеливо показывал мне каждый диод, объясняя, что для чего надо и что как работает. И что надо сделать, чтобы радио снова заработало.

«Шаротка» – я помню название – был первый радиоприемник, который я самостоятельно, хоть и под присмотром отца, собрал.

А сам отец слушал старый «Бетховен», он говорил: «Смотри, как он шикарно резонирует…»

У него было несколько радиоприемников: «Калибр», «Элизабет», «Радмор», «Клеопатра». Мой отец, любитель техники, собирал черные виниловые пластинки и никогда не изменил им даже с кассетами.

Когда мне было десять или одиннадцать лет, он взял меня с собой на Бебжанские болота – видимо, поэтому меня туда так все время тянет до сих пор.

В Польше есть пара диких мест, диких рек, диких озер, где человек еще не нагадил. Природа там человека не знает – и поэтому не убегает от него, не прячется. Лось не знает, что мы представляем для него угрозу, и другие животные тоже не боятся, а проявляют любопытство – они просто не в курсе, что мы можем причинить им вред.

Лось стоит и лупит свои огромные глаза, потому что впервые в жизни видит невод. А лисица уже думает, как бы ей выкрасть эту рыбину из сети. Или какой-нибудь паштет, который лежит рядом с тропинкой.

Там, в этой жопиной дали, очень хорошо – потому что человек вдруг очень остро начинает чувствовать себя частью этого огромного, сложного, живого организма, этой самой жопиной дали.

– Ты увидишь токование глухарей! Сюда даже Национальное географическое общество приезжало снимать кино!

Он готовился к этой поездке, волновался, был возбужден, бинокли, рюкзаки, спальные мешки. И охота ему было с таким сопляком, как я, шлепать по мокрети.

Глухари – это среднего размера птицы, они даже меньше куропаток, но у них есть интересная особенность: у них самцы все имеют разный окрас, разное сочетание цветов, – и он никогда не повторяется. Они страшно напрягаются, чтобы снискать признание самочек. Перьев у них много – и этих перьев теряется очень много во время брачного периода. И это не аристократичный поединок, как часто бывает в природе, когда самцы встают друг напротив друга, распушают перья, демонстрируя свою крутизну, здесь тронут, там стукнут – и вдруг один из соперников, признавая превосходство другого, уступает. Нет, у глухарей происходит настоящий бой.

– Видишь, сынок, они сражаются, но у этого боя есть свои, очень строгие законы, – отец подавал мне бинокль, мы сидели где-то очень высоко, сейчас я бы не нашел этого места. – Если кто-то вышел из боя – он уже не может вернуться, но и нападать на него уже не будут. Как только ты отвернулся – ты проиграл. И тебя отпускают. Потому что победитель уже очевиден – так зачем ему доказывать свое превосходство? И птицы этот закон строго соблюдают. Никогда победитель не станет добивать побежденного. Это же не люди – у них есть свой кодекс чести.