Метаморфозы вампиров-2 - Колин Уилсон

— Я почувствовал, что мне перед уходом нужно с тобой переговорить. Ты был со мной очень даже откровенен, если не считать конца. Так что и я теперь позволю себе откровенность.

Клубин ничего не сказал, просто выжидая. Он был на грани растерянности. Незыблемое спокойствие Карлсена никак не вязалось с неуверенным голосом.

С таким видом, будто они все еще сидели в ученическом кафетерии Гавунды, Карлсен заговорил:

— Я считаю, ты вполне прав, утверждая, что эволюция зависит от канализирования большей жизненной силы. Но это знает и каждый преступник в Ливенуортской тюряге. Каждый грабитель, взломщик, насильник стремится канализировать свою энергию для достижения цели. Но они просто не сознают реальности. Они полагают, что простейший метод — это идти прямиком и хватать то, к чему рвался, после чего уже скрываться от последствий.

Беда в том, что это относится не только к преступникам. Любой добропорядочный обыватель, свирепеющий от репортажей о преступлениях, — мол, вешать гадов, и дело с концом, — делает то же самое: идет все так же — напролом.

Когда Крайски обратился к тебе за помощью, ты решил, что забавно будет часок-другой поиграть, используя обаяние, разум и силу аргументов, вместо того, чтобы бросаться приказами или повергать ниц, подобно богу. И все у тебя выходило безупречно. Даже когда я понял, что не все здесь правда, я и тогда был под полным впечатлением — пока ты не попытался доказать опасность знания гибелью Скибора. Тогда до меня дошло, насколько ты отвык хоть как-то учитывать чужую точку зрения.

Впервые за все время жесткий взгляд Клубина чуть вильнул: аргумент пришелся в точку. Карлсен приумолк, понимая, что степень успеха зависит от того, желает ли Клубин чем-то ответить.

— Это все, что ты пришел мне сказать? — спросил тот.

— Нет. Сказать я пришел, что ты заблуждаешься насчет эволюции. Вашей эволюции. Вы как бы возвели дом, но забыли об одной важной части фундамента. И боюсь, что не мешало бы вам разобрать его до той самой части, где все пошло не так.

Говоря, Карлсен догадывался, что слова эти спровоцируют ярость. Именно на это указывала сейчас железная сдержанность, с какой Клубин произнес:

— Ты забыл об одном.

— О чем? — переспросил Карлсен, заранее зная, что сам вызвал такой ответ.

— Что на этой планете повелеваю я, — процедил гребис с холодной яростью. — Я решаю, идти мне назад или нет.

От кулаком сомкнувшейся силы Карлсен лишился дыхания. Только на этот раз боязни не было — лишь удивление, что Клубин по-прежнему ничего не уяснил. Такую боль он испытывал в третий раз, а потому знал, чего ожи— дать. Боль, хотя и интенсивнее, чем прежде, была просто болью — не подточенный страхом, Карлсен мог сносить ее со стоическим безразличием. Не гневило даже то, что гребис силится его уничтожить — жаль только, что ему достало глупости потерять равновесие.

Боль внезапно оборвалась (странно: стадий должно пройти еще достаточно много, прежде чем гребис поймет, что сладить невозможно).

Он без слов смотрел на Клубина. Всякое общение было бессмысленным. Оба понимали: Клубин попытался его убить и сдался, поскольку Карлсен подорвал его безоглядную самонадеянность. Гребис проиграл — это они знали оба.

— Что теперь? — хрипло выдавил Клубин. Твердость во взоре растаяла, сменившись усталостью — той, что была в его глазах при их первой встрече. Снова мелькнуло сравнение с директором разведслужбы, втайне пьющим.

— Решение всецело за тобой, — только и сказал Карлсен.

Зла к гребису он не держал, лишь все ту же печаль. Отозвавшись, он тем самым принял часть бремени на себя: не смог просто осудить и отвернуться. Как инспектор-приемщик, указывающий строителю перестроить дом, триумфа он не чувствовал.

Словно затмением солнца, вершина начала вдруг подергиваться мраком. «Постой!», — окликнул Клубин, но было уже поздно. Карлсен стоял над зеркалом, водоворота уже не чувствуя. На его глазах чернота зеркала начала истаивать.

— Пока не надо, — упредил стоящий рядом К-1.

Карлсен сообразил, что сам же и рассеивает темноту, ослабляя волю, и тотчас сконцентрировался снова, отчего стекло вскоре зачернело полуночной теменью. В центре диска предстало отражение его собственного лица, теперь чистое и неискаженное, как в зеркале. Бесцветное, под стать черно-белому фото, оно напоминало мрамор.

— Теперь выходи, медленно, — позвал К-1.

Как ни странно, Карлсен в точности понимал, о чем он. То, на что он смотрел, было отражением не лица, но его, Карлсена, внутренней сущности. Отражение это предстояло теперь вобрать в себя обратно, с тем, чтобы зеркало утратило свою бездонность. Выход напоминал толчок разгибающихся рук. При этом всю свою концентрацию он направил на то, чтобы запечатлеть лицо своей души. И когда почувствовал, что не забудет его уже никогда, ослабил волю и дал темноте истаять. Усилие было колоссальным, отняв все силы. Тем не менее, он сознавал, что достигнута цель всей жизни. На мгновение его внутренней сущности открылось собственное существование.

— Хорошо, — одобрил К-1. — Я стоял рядом на случай, если ты не справишься. Однако ты обошелся без помощи. Похвально.

— Благодарю (а у самого от гордости буквально дух зашелся: ведь ясно, что каджеки с их сугубо логическим мышлением на комплименты фактически неспособны).

— А вот теперь мы готовы, — сказал К-1.

— Разве? — растерянно переспросил Карлсен (на самом деле, единственно, хотелось улечься на жесткое ложе и на несколько минут закрыть глаза).

— Отдыхать сейчас не время, — каджек усмехнулся. — После аудиенции с Иерархом Галактики тебе будет уже не до сна, может статься, на всю оставшуюся жизнь. Идем, — сделав руку козырьком, он задул светильник (забавно: даже здесь, в этом обиталище мистического света, следят, чтобы масло не переводилось зря).

Каморка освещалась теперь лишь скупым свечением, струящимся из колодца и из пещеры, что извне. Каджек, мягко ступая босыми ногами, первым вышел из двери.

Карлсен с удивлением обнаружил, что пол пещеры, оказывается, податлив и тепловат. Нагнувшись, притронулся: оказывается, пол представляет собой какую-то серую растительность вроде лишайника: запах приятный, как в про— хладной лесной чащобе. Вдохнув, Карлсен ощутил в себе перемену. Пульс, — все еще медленный как тиканье маятника, — ускорился, и теплота вытеснила холод, сковывавший лобные доли с того самого момента, как их коснулся каджек. И не ясно, так ли уж, кстати, этот возврат к обычной гамме ощущений. Холод привносил ясность и вольную рассудительность, в сравнении с которой обычные чувства, оттаивая, казались лишь зыбким подспорьем. Получается, одна из функций человеческих эмоций — служить подзвучкой памяти. Эта пещера, например, даром, что уступающая размерами большой зале Сории, стала напоминать некий собор — отчасти из-за зеленоватого свечения, отчасти из-за плоских, неестественно гладких стен. Неверный свет оживил воспоминание о Шартрезе (показалось даже, что повеяло свечным воском). До возвращения чувств этих ассоциаций будто и не бывало.