Мужчина в меняющемся мире - Игорь Кон

Дефицит любви и эмоциональной близости друг с другом остро переживают и отцы, и дети, но раньше о таких чувствах говорить стеснялись, это казалось «немужским». Многие психологи объясняют эти трудности общей мужской «неэкспрессивностью», неспособностью выразить свои переживания в словах. Но не менее важен тот факт, что отношения между отцом и детьми складываются и, тем более, воспринимаются как властно-иерархические, а подобные отношения никогда не бывают особенно доверительными. Даже если мы уважаем своих начальников, откровенность с ними опасна. То же самое чувствуют и дети. Между ребенком и отцом сохраняется определенная дистанция, которую обе стороны не могут и не смеют преодолеть.

Особенно остро эта проблема стоит у мальчиков-подростков. Хотя отцы и дети предъявляют друг другу сходные требования, они часто понимают их неодинаково. Это сохраняется даже у взрослых. В одном американском исследовании 115 отцов и их взрослых сыновей спрашивали, насколько они эмоционально близки друг с другом. В целом, отцовские и сыновние оценки теплоты или холодности их взаимоотношений совпали, но отцы считали свое отношение к детям более теплым, чем казалось их сыновьям (Floyd, Morman, 2005). Отчасти это связано с тем, что сыновняя потребность в отцовской любви, как и все высшие потребности, практически ненасыщаема. Но за расхождением оценок стоят также нормативные ожидания.

Хотя дети хорошо знают своих родителей и умело пользуются их слабостями, социальный стереотип порой бывает сильнее личного опыта. В 1970-х годах, отрабатывая самооценочную методику для исследования юношеской дружбы, я просил детей своих друзей предсказать, как их оценят по определенному набору качеств папа и мама, а затем сравнивал их ожидания с реальными родительскими оценками. В семье Т. мама была строга и реалистична, папа же был настолько влюблен в сына, что видел в нем одни достоинства. Пятнадцатилетний Алик это отлично знал, но тем не менее ожидал от отца более критических оценок, чем от матери. Стереотип строгого и требовательного отца пересилил собственный жизненный опыт подростка. Так что подчас дети сами толкают отцов на путь авторитарности…

Отцы часто задаются вопросом, как говорить с детьми и «что нужно сказать сыну, если говорить нечего», связывая свои коммуникативные трудности с отсутствием собственного опыта.

У меня нет отца с 16 лет, и поэтому я не знаю, как себя должен вести настоящий отец со взрослым сыном: что он должен говорить, и вообще…

Мы часто ссоримся, а потом долго не разговариваем, каждый сам по себе. Он такой весь ершистый, отвечает односложно, резко. А был такой маленький-маленький, а потом вырос. Теперь вот сидит и дуется на меня.

А когда начинает говорить, то я тут же понимаю, что это не те слова, что та грубость, что слетает с его губ, не имеет никакого к нему отношения. Просто он не знает нужных слов. Надо же ему что-то говорить, вот он и говорит что попало. А так он меня любит, конечно. Они, нынешние, вообще лучше нас. Мы были злее.

А потом к нему приходят друзья. При друзьях он говорит со мной грубовато: «Когда приду, тогда и приду! Иду куда надо!» Я понимаю, что это все бутафория, что ему надо выделиться среди друзей, показать чего-то там. Я все понимаю, но мне обидно. Это похоже на предательство: пришел кто-то, а ты тут устраивал, согревал углы, а он пришел – и опять ветер по комнатам. Хотя, наверное, это не совсем предательство – никто же не рассчитывает на то, что он всю жизнь будет за нас цепляться, когда-то надо и самому совершать ошибки. Просто почему-то понимаешь, что комната может опустеть.

(Покровский, 2005)

Многие типичные отцовско-детские конфликты, которые кажутся порождением современной социально-экономической ситуации (культ денег, ослабление семейных ценностей и т. п.), на самом деле вполне традиционны.

Сорокалетний инженер, вынужденный ради заработка работать строителем, обратил внимание на то, что его слова и мнения вызывают у пятнадцатилетнего сына снисходительную улыбку и вежливое: «Да, папа, в принципе и теоретически ты прав, но наше время вносит существенные коррективы в твои рассуждения» (цит. по: Подольский, Идобаева, Хейманс, 2004. С. 197–201). Причина обиды самая банальная: сыну потребовался мобильник. Отец пытался объяснить, что «не это главное в человеке». Не помогло, а подаренный мобильник бурного восторга не вызвал: «и модель телефона не особенно престижная, и цена соответственно невысокая».

Чувствуя, что у них c сыном разные жизненные ценности, отец упрекнул мальчика, что, когда он в отъезде, сын ему не пишет. На что мальчик «искренне так» ответил: «Папа, а о чем писать? Вы там зациклены на кирпичах, растворе, устаете. Живете на биологическом уровне: спать, работать, работать, спать. Какие высокие материи могут приходить в голову, чтобы их обсуждать? И вообще, в этой жизни добивается успеха не тот, кто пашет, а тот, кто удачно вписывается в систему, попадает в струю. А чтобы попасть в нее, надо учиться у удачливых людей, стремиться в их круг любой ценой. Сейчас главное в жизни – деньги. Будут деньги, будет все: и почет, и уважение, и положение в обществе… Я хочу прожить жизнь красиво, а потому буду придерживаться тех принципов, которые быстро ведут к успеху и процветанию».

На первый взгляд, конфликт сугубо современный, постсоветский. Но коллизии такого рода возникали и раньше. В доперестроечном фильме Владимира Меньшова «Розыгрыш» сын прямо заявил отцу, что жалеет его как неудачника, а отцу, которого блестяще играет Олег Табаков, это даже в голову не приходило.

Заболев, отец испытал новое разочарование. «Все больше непонимания во взаимоотношениях с сыном. За два месяца, что я находился в больнице, он приходил меня проведать всего два раза, да и то я почувствовал, что в этом больше заслуги жены: пришел, принес фруктов и пакет кефира и быстренько удалился». Со своей девушкой и сверстниками парню веселее, чем с отцом.

На первый взгляд, это типичный порок коммерциализированного, равнодушного поколения. Однако, немного подумав, мужчина вспомнил, что в юности сам был таким же. Когда его собственный отец слег с инфарктом в больницу, он его ни разу не проведал, а для самооправдания придумывал обиды на недостаточную внимательность со стороны отца:

«Это я понимаю теперь, когда и в моем сердце появилась щемящая боль от обиды за неблагодарность сына. Для чего я столько лет рвал жилы, строя хоромы для „новых русских“? Для того, чтобы одеть, обуть и обеспечить сыну жизнь не хуже, чем у других. А может быть, не нужно было так обращать внимание на материальную сторону жизни, а больше заниматься духовными проблемами? Это я сейчас мучаюсь вопросом, как надо было жить, а в молодые годы у меня сомнений не было, а была уверенность, что все делаю правильно».

Тема неосуществленной коммуникации и дружбы с отцом, которого мужчина не успел узнать, часто звучит и в сыновних воспоминаниях, особенно после смерти отца.

Отец лежал и задумчиво, загадочно смотрел перед собою.

Тёму потянуло к отцу, ему хотелось подойти, обнять, высказать, как он его любит, но привычка брала свое, – он не мог победить чувства неловкости, стеснения и ограничился тем, что осторожно присел у постели отца.

Отец остановил на нем глаза и молча, ласково смотрел на сына. Он видел и понимал, что происходило в его душе.

– Ну, что, Тёма, – проговорил он мягким, снисходительным тоном.

Сын поднял голову, его глаза сверкнули желанием ответить отцу как-нибудь ласково, горячо, но слова не шли на язык.

«Холодный я», – подумал тоскливо Тёма. Отец и это понял и, вздохнув, как-то загадочно тепло проговорил:

– Живи, Тема.

(Гарин-Михайловский. Детство Тёмы. 1977. С. 106)

Я смотрю в его серо-голубые умирающие глаза. Мы смотрим друг на друга, запоминаем взгляд, лицо, которые унесем с собой в вечность, и я думаю: как бы мне хотелось, чтобы я знал его лучше, как бы хотелось, чтобы мы жили вместе, чтобы отец не был для меня такой совершенной и полной проклятой тайной…

(Уоллес, 2004. С. 183)

Я их не судил, я просто не думал о них, с той самой поры, как начал думать. В переживаниях моих они занимали последнее место – после мальчиков и девочек, с которыми я учился, после книг, которые я читал. В конце концов, родители жили для меня, и, думая лишь о себе, я как бы послушно исполнял их волю. Я не замечал их так же, как собственного тела, когда оно не болит…

Я неплохо относился к родителям, но автоматически: как ешь, пьешь, передвигаешь ноги, живешь свою низшую телесную жизнь. И это самое ужасное: родители живут тобою как целью, а ты ими – как средством.

(Эпштейн, 2003. С. 160)

Мы вообще мало разговаривали о том, что называют общими или вечными вопросами. Это было просто не принято в семье вчерашних крестьян и батраков. Могло быть и так, что, начни мы разговаривать, выяснилось бы, что мы чужие люди, и это разрушило бы нашу молчаливую родственную близость. И не так уж обязательна тогда эта надбавка к бытию? Не знаю. Но, так или иначе, я все больше с годами сожалею о тех, не случившихся разговорах.