Меченосцы - Генрик Сенкевич

— А теперь ты лежишь в часовне, — тихонько пробормотал он.

А Дидерих, думая, что комтур обращается к нему, поднял фонарь и осветил его лицо, страшно бледное, почти как у трупа, но в то же время похожее на лицо старого ястреба.

— Веди, — сказал Зигфрид.

Желтый круг света от фонаря снова забегал по снегу, и они пошли дальше. В толстой стене амбара было углубление, в котором несколько ступенек вело к большой железной двери. Дидерих отпер ее и стал спускаться по лестнице в глубину черной пропасти, высоко поднимая фонарь, чтобы осветить Дорогу комтуру. В конце лестницы был коридор, а в нем справа и слева необычайно низкие двери от камер, в которых были заключены узники.

— К Юранду, — сказал Зигфрид.

Через минуту скрипнули петли, и они вошли. Но в яме было совершенно темно, и Зигфрид, плохо видя при слабом свете фонаря, велел зажечь факел; вскоре в ярком свете его огня он увидел лежащего на соломе Юранда. У пленника были на ногах оковы, а на руках довольно длинная цепь, позволявшая ему подносить пищу ко рту. Одет он был в тот самый мешок, в котором предстал перед комтурами, но теперь мешок был покрыт темными следами крови: в тот день, когда конец битве был положен только тогда, когда обезумевшего от боли и ярости рыцаря удалось опутать сетью, кнехты хотели добить его и алебардами нанесли ему несколько ран. Добить его помешал капеллан щитненского замка, удары оказались не смертельными, но Юранд потерял столько крови, что его отнесли в темницу еле живого. Все в замке думали, что он с часу на час должен умереть, но огромная сила его организма превозмогла смерть, и он был жив, хотя раны его не были перевязаны, а сам он был брошен в ужасное подземелье, где в оттепель капало со стен, а во время морозов они покрывались толстым слоем инея и кристаллами льда.

И вот он лежал на соломе, в оковах, но такой огромный, что лежа казался каким-то обломком скалы, обтесанным наподобие человеческой фигуры. Зигфрид велел осветить его лицо и некоторое время молча всматривался в него, а потом обратился к Дидериху и сказал:

— Видишь, у него только один глаз, выжги его ему.

В голосе его звучала какая-то слабость, дряхлость, но именно оттого страшное приказание казалось еще страшнее. Факел слегка задрожал в руке палача, однако он наклонил его, и вскоре на глаз Юранда стали капать крупные, пылающие капли смолы, через минуту покрывшие весь глаз, от самой брови до скулы.

Лицо Юранда скорчилось, седые усы поднялись кверху и открыли стиснутые зубы, но он не сказал ни слова, и не то от изнеможения, не то из врожденного упорства не издал даже стона.

А Зигфрид сказал:

— Тебе обещано, что ты выйдешь на волю, и ты выйдешь, но не в состоянии будешь жаловаться на орден, потому что язык, которым ты против него кощунствовал, будет у тебя отнят.

И он снова дал знак Дидериху, но тот издал странный гортанный звук и знаками показал, что ему нужно иметь обе руки свободными, а кроме того, чтобы комтур посветил ему.

Тогда старик взял факел и стал держать его в вытянутой, дрожащей руке; однако, когда Дидерих придавил коленями грудь Юранда, Зигфрид отвернулся и стал смотреть на покрытую инеем стену.

Раздался короткий звон цепей, потом послышалось тяжелое дыхание человеческих грудей, потом глубокий стон, и наконец настала тишина.

Потом снова раздался голос Зигфрида:

— Юранд, наказание, которое ты понес, и так должно было тебя постигнуть, но, кроме того, я обещал Ротгеру, которого убил муж твоей дочери, что положу ему в гроб твою правую руку.

Дидерих, который, услышав эти слова, уже приблизился, опять наклонился к Юранду.

Через несколько времени старый комтур и Дидерих опять очутились на залитом лунным светом дворике. Пройдя коридор, Зигфрид взял из рук палача фонарь и какой-то темный предмет, завернутый в материю, и громко сказал сам себе:

— Теперь в часовню, а потом на башню.

Дидерих быстро взглянул на него, но комтур велел ему идти спать, а сам, покачивая фонарем, направился в ту сторону, где светились окна часовни. Дорогой он думал о том, что произошло. Он ощущал какую-то уверенность, что и ему самому приходит конец и что это его последние действия на земле; но его душа, душа меченосца, по природе более жестокая, чем лживая, так привыкла уже к изворотам, заметанию следов и прикрыванию преступлений ордена, что и теперь он невольно думал, что ведь можно бы было позор и ответственность, сопряженные с истязаниями Юранда, снять как с самого себя, так и с ордена. Ведь Дидерих нем, он ничего не расскажет, а если он и умеет объясняться с капелланом, так хотя бы из страха ничего не откроет ему. Так что же? Кто докажет, что Юранд не получил всех этих ран во время свалки? Он легко мог потерять язык от удара копьем, пришедшегося прямо в рот; меч или топор мог легко отсечь ему правую руку; глаз у него был только один, так что же удивительного в том, что его у него вышибли, когда он в ярости бросился один на весь гарнизон Щитно? Ах, Юранд! Последняя в жизни радость на мгновение заставила сердце меченосца забиться сильнее. Да, если Юранд останется жив, он должен быть отпущен на волю. Тут Зигфрид вспомнил, как когда-то они совещались об этом с Ротгером и как молодой брат, смеясь, говорил: "Пускай тогда идет, куда глаза глядят, а если не сможет попасть в Спыхов, так пускай порасспросит насчет дороги". Ибо то, что случилось, было у них уже отчасти решено. Но теперь, когда Зигфрид снова вошел в часовню, и, став на колени перед гробом, положил к ногам Ротгера окровавленную руку Юранда, последняя радость, минуту тому назад трепетавшая в нем, отразилась в его лице тоже в последний раз.

— Видишь, — сказал он, — я сделал больше, чем мы решили: король Иоганн Люксембургский, хоть и был слеп, все же вышел на бой и погиб со славой, а Юранд уже не выйдет и подохнет как пес под забором.

Тут снова дыхание у него оборвалось, как в то время, когда он шел к Юранду, а на голове он ощутил тяжесть словно от железного шлема, но это длилось всего одно мгновение. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Эх, пора и мне. Был у меня один ты, а теперь нет никого. Но рели мне суждено жить еще, то клянусь тебе, сыночек, что либо сам погибну, либо положу на твою гробницу и ту руку, которая тебя погубила. Убийца твой еще жив…

Тут зубы его стиснулись, по телу пробежала такая судорога, что слова оборвались, и, лишь спустя несколько времени, он снова заговорил прерывающимся голосом:

— Да… жив еще твой убийца, но я настигну его… а прежде, чем настигну, причиню ему мучение, худшее, чем сама смерть…

И он замолчал.

Через минуту он встал и, приблизившись к гробу, спокойно сказал:

— Прощай… В последний раз посмотрю тебе в лицо и, быть может, пойму, рад ли ты моему обету. В последний раз…

И он открыл лицо Ротгера, но вдруг отпрянул назад.

— Ты смеешься… — сказал он. — Но ты страшно смеешься…

Труп под плащом оттаял; может быть, это произошло и от теплоты свечей, но так или иначе — тело начало разлагаться с необычайной быстротой, и лицо молодого комтура сделалось действительно страшно! Чудовищно распухшие и почерневшие уши были отвратительны, а синие, вздувшиеся губы, казалось, искривились улыбкой.

Зигфрид как можно скорее закрыл эту ужасную человеческую маску.

Потом взял фонарь и вышел.

Дорогой в третий раз оборвалось у него дыхание, и, вернувшись к себе, он бросился на свое жесткое монашеское ложе и некоторое время лежал без движения. Он думал, что уснет, но вдруг его охватило странное чувство. Ему показалось, что сон уже никогда не придет к нему, а вместо того, если он останется в этой комнате, немедленно придет смерть.

Зигфрид не боялся ее. Охваченный невероятной усталостью и потеряв надежду на сон, он видел в ней какой-то бесконечный отдых, но не хотел покориться ей в эту ночь и, сев на ложе, стал говорить:

— Дай мне срок до завтра…

Но вдруг явственно услыхал какой-то голос, шепчущий ему на ухо:

— Уходи из этой комнаты. Завтра будет уже поздно, и ты не исполнишь того, что обещал; уходи из этой комнаты.

Комтур, с трудом поднявшись, вышел. На угловых башнях стен перекликались часовые. Перед часовней на снег из окон лился желтый свет. Посреди двора, у колодца, играли две черных собаки, трепля какой-то лоскут; впрочем, на дворе было пустынно и тихо.

— Так непременно в эту же ночь? — проговорил Зигфрид. — Я устал свыше меры, но иду… Все спят; может быть, Юранд, изнуренный пыткой, тоже спит, только я не усну. Иду, иду, потому что в комнате смерть, а я тебе поклялся… Но потом пусть придет смерть, если не придет сон. Ты там смеешься, а у меня не хватает силы. Смеешься — значит, рад. Но видишь, пальцы мои одеревенели, сила ушла из рук, и одному мне с этим не справиться… Это сделает монахиня, которая спит с ней…

Говоря так, он тяжелыми шагами шел к стоящей у ворот башне. Тем временем собаки, игравшие у колодца, подбежали к нему и стали ласкаться. В одной из них Зигфрид узнал волкодава, бывшего таким неотлучным товарищем Дидериха, что говорили, будто он служит ему по ночам вместо подушки.