Честь смолоду - Аркадий Первенцев

– Купил для Анюты. Подарок к ее приезду.

– Думаю учиться играть на гитаре, – сказал Яков.

Он сел, заложил ногу за ногу, что-то забренчал, и постепенно это что-то перешло в мотив «Анюты».

Солнце садилось в предгрозовой облачности, огромное, словно откованное могучими руками в огромных горнах. Красные пожары текли на горизонтах, а здесь ложились розовые воздушные краски, отчего яблони неожиданно зацвели миндальными тонами, и опахнутые вечерним ветерком лепестки полетели, как мотыльки.

– Вот это дано мне в руки, Сергей. – Яков встал, откинул свои волосы взмахом головы, прислонился к террасной деревянной колонне. – Здесь тоже надо справиться хорошо, как и положено командиру Молодежного отряда…

Вместе с пряным запахом нагревшихся кипарисов, трав и яблоневых стволов входили шумы передвигающейся по шоссе автоколонны.

Яша принес полевой бинокль и молча передал мне.

По шоссе беспрерывным потоком катились грузовики без людей и клади. Голова колонны поднялась на гору и устремилась по блестевшему черной лентой шоссе, а хвост еще находился в лощине. Слышны были скрипы недавно восстановленного из горных сосен моста через речку, и клубилась пыль, серая, как цемент.

– Ты знаешь, что это? – спросил меня Яков.

– По-моему, колонны идут для переброски армии Толбухина, – уклончиво ответил я.

Яков посмотрел на меня недоверчиво.

– Пойдем ко мне. Я оборудовал себе какое-то подобие кабинета.

В угловой комнате с двумя окнами, выходившими на террасу и. в сад, Яков зажег лампу с плоским фитилем, и мы уселись на диване, накрытом потертым кубинским ковром. На стене висели автомат, пистолет, пояс с партизанским кинжалом и мешочек с патронами.

После живых разговоров за столом, когда быстро перемежались смех и грусть, когда один начинал, а его перебивал другой и течение беседы неслось как при изменчивом ветре, в чем тоже была своя молодая прелесть, мы замолкли, оставшись наедине друг с другом, и смотрели друг на друга внимательно и вопросительно, с внутренним беспокойством.

В этот миг решительней оказался Яша. Он сел так, чтобы его лицо было полностью освещено светом лампы.

– Сережа, – сказал Яша очень тихо, чуть пошевеливая губами, – ты понимаешь меня… Ты всегда меня понимал… Мне неудобно обращаться к тебе с этой просьбой, так как и без нее ты не мог поступить иначе, но прошу тебя… пусть Анюта именно здесь, у меня, как можно дольше побудет… Не забирайте ее отсюда, раз она уже согласилась сюда приехать… – Яша запнулся. Мелкие росинки пота высыпали на его лбу, на висках.

Мне стало понятным волнение друга.

– Яша, ты не думай, что я захотел бы вольно или невольно причинить тебе боль. Кое о чем я догадывался. Если говорить без обиняков, я понимаю… Ты хочешь, чтобы Анюта была подольше вблизи тебя? Чтобы она увидела тебя, сегодняшнего Яшу, а не того, который остался там в Псекупской?

Яков утвердительно и смущенно склонил голову.

– Пойми, и там ты не был таким уж… как тебе кажется… Ты был хорошим парнем. И я знаю: Анюта и тогда всегда защищала тебя от наших насмешек, и то, что мы иногда не понимали из-за своего детского, бесшабашного, ну, скажем, эгоизма, она понимала лучше нас, просто, может быть, чутьем хорошего человека… Ведь она хороший, очень светлый человек, Анюта. Ты знаешь, как я люблю ее и сколько тревог испытал я, когда…

– Я все знаю, Сережа. – Яша сжал мою руку своими горячими ладонями. – Я буду очень чуток, бережно буду хранить все ее чувства и прежде всего к Виктору. Но пойми, не посчитай меня дурным. Еще с детства я… обожал ее… Ведь вы-то ничего этого не знали, Сергей. Я бы расколотил голову о камень, если бы узнал, что кто-нибудь из вас догадался. А мне хотелось поднять ее на руки и нести, нести над землей, подниматься на горы, куда угодно, и сил бы хватило… хватило… – Голос Якова прервался, он отпустил мою руку, встал и, подойдя к окну, распахнул его и высунулся наружу.

Мошки, бившиеся о стекло, влетели в комнату и устремились к огню. Привлеченная светом, влетела какая-то большая бабочка и загудела крыльями по комнате. Я подошел к Якову.

– Я думаю, все будет хорошо.

– Да? – Он вздрогнул. – Я прошу только ее не уговаривать. Ни в коем случае. Это было бы оскорбительным и для нее и для меня. Я хочу, чтобы все пришло само собой, а иначе… тогда лучше пусть останется все попрежнему. – Губы его дернулись. – Я прошу тебя…

– Можешь рассчитывать на меня, Яков. Как на друга.

– Спасибо, Сергей, – его черные увлажненные глаза счастливо блеснули. – Все с непривычки, Сережа… Какой-то я в этих делах… нескладный.

Потом мы отошли к столу, и разговор снова перешел к недавно пережитому, к дням партизанской Джейлявы, к отсечным скалам, где горели наши костры из дуба, к скалам, которые выветрятся и рухнут гораздо позже, чем прочертят по вселенной наши жизни. Мы говорили о будущем и строили его легко и свободно, как будто уже все было в наших руках и на наши мечты никто не мог наложить запрета, ибо такова жизнеутверждающая загадка молодости.

На террасу вышли девушки, тихо запели песню. Мы прислушались к ней. Это была одна из песенок популярного до войны кинофильма. Вспомнились комсомольские дни в Псекупской, набитое до отказа кино, шипение аппарата и любезные нашим молодым сердцам, захватывающие кадры фильмов, которые мы могли смотреть бесконечное число раз.

– Пожалуй, мы никогда не забудем наших партизанских дней, проведенных вместе, Сергей, – сказал Яша, – а вот все же те воспоминания нашего детства и комсомольской юности свежее, хотя и дальше. Не кажется ли тебе это? Так хочется снова зажить мирной жизнью, трудиться во имя мира, жизни. Чтобы всегда над всем миром сияло солнце и лучи его падали на нас, чтобы нигде не было темных углов, неосвещенного, мрачного царства… Конечно, над этим еще надо будет много потрудиться и побороться.

– И побороться, – сказал я, раздумывая над словами Якова, – и честно побороться. Война-то еще не окончена. Если наступит час, когда нас спросят: что вы сделали, чтобы предохранить родину от повторения виденных и испытанных вами ужасов? Мы ответили бы: сделали все и делаем хорошо. Мы не прошли, закрыв глаза… Я До сих пор помню выстрел в моего отца, и его могло бы не быть, Яков, если бы я предупредил его во-время…

Глава девятнадцатая

Ранение Люси

Лелюков сидел, положив на край стола загипсованную руку, и говорил по телефону с Градовым.

– Тебя вызывает Градов, – сказал мне Лелюков, закончив разговор. – Ну-ка, Сергей, потянись, там з? тобой жакетка, вытащи в боковом кармане папиросы» да и прикури. Моя проклятая клешня никак не склеится.

Выпуская тоненькие струйки дыма и откинувшись в кресле, Лелюков внимательно рассматривал меня.

– Ну что же, Сергей, Фатых-то оказался дурным человеком.

– Я давно, давно говорил об этом.

– Проверяли, щупали…

– Такие, как Фатых, помогали немцам…

– Не только им… словом, мне поручено тихо его обезвредить. Пожалуй, вызову его сюда и здесь объявлю ему, что наконец-то нам стало ‹все известно, что он собой представляет.

Из раскрытого окна, заслоненного от улицы кустами сирени, слышался голос муэдзина. Шаркая ногами у дома, к мечети проходили татары.

Лелюков встал, прошел в соседнюю комнату и, не закрывая за собой двери, лег на кровать и сразу заснул.

Люся, поджидая меня, сидела в столовой на диване, поджав ноги, прислушивалась, вздрагивала. В низеньком домике Лелюкова, окруженном шелковичными деревьями, в центре притихшего городка, Люся чувствовала себя гораздо хуже, чем в яблочном совхозе «Мария».

Под окнами прошел патруль. Долго звучали размеренные и неторопливые шаги.

На этажерке несколько книг. Люся берет Пушкина, находит «Бахчисарайский фонтан», читает вслух:

Поклонник муз, поклонник мира,Забыв и славу и любовь,О, скоро вас увижу вновь,Брега веселые Салгира!Приду на склон приморских гор,Воспоминаний тайных полный —И вновь таврические волныОбрадуют мой жадный взор…

Но нет, это не те строки, которые нужно читать в эту ночь.

Опустошив огнем войныКавказу близкие страныИ селы мирные России,В Тавриду возвратился ханИ в память горестной МарииВоздвигнул мраморный фонтан…Журчит во мраморе водаИ каплет хладными слезами,Не умолкая никогда.

Я чувствую устремленный на меня взор Люси из-под подрагивающих, полураскрытых век.

– Ты почему так странно смотришь на меня, Люся?

– О чем говорил тебе Лелюков?

– Меня вызывает Градов, – отвечаю я, – мой бывший командир.

– Ты этим взволнован?

– Встретиться после такой долгой разлуки…

– Нельзя – не говори, – понимая мой уклончивый ответ, говорит Люся.

Я глажу руку Люси от кисти до ладони. Ее кожа гладкая, бархатистая и прохладная. Что я могу сказать в утешение?

В дверях – Лелюков, уже одетый.