Честь смолоду - Аркадий Первенцев

– А разведка у вас есть? – спросил я.

– Где?

– В крепости.

– В Севастополе? – Михал Михалыч улыбнулся таинственно и на ухо мне, но так, чтобы слышали все, сказал: – Сидят, брат, наши люди в точных местах…

– В каких местах?

– В разных. Под скалой сидят, в развалинах, и тихонько пишут, сколько стало на коммуникацию, какой курс, ну и так далее, скупо, но понятно. И вот… дошел я до Улукола и лег на Севастополь. Гляжу во все глаза, и все мои орлы, конечно, глядят. Засемафорили, слава богу, разбираем почерк, узнаем: «Вышли две „БДБ“ типа „Ф-4“ с катерами охранения». Отморзила и подписалась… Значит, сведения верные, по нашему коду…

– Подписалась? Она? – спросил я с невольным волнением.

– Может быть, и оно, – уклончиво ответил Михал Михалыч, – а подпись обязательна. Могут под такой удар подвести, на том свете юбилей отпразднуешь. Мотанул по створам тридцатикилометровым ходом. Минут двенадцать спустя боцман докладывает: «Вижу силуэт по курсу градусов двадцать пять с правого борта». Наклоняюсь к Кастелянцу своему: «Видишь?» – «Вижу». – «Выходи в атаку!» Сзади шел вот этот мармеладик. – Михал Михалыч потрепал лежавшего рядом с ним Тимура по щеке, сильно тронутой морским весенним загаром. – Он занялся второй группой, конвой-то кучкуется погруппно возле «китов», а мы занялись первой «БДБ» типа «Ф-4». С Кастелянцем работал в торпедной паре флегматик, он сейчас камбалу потрошит на пирсе, Ванечка, лейтенант, командир катера. Гляжу я за Кастелянцем: моя задача. Кастелянц почернел, как чугунок, под скулами шарики забегали. Вижу, все в порядке. Чувствую, разложил Кастелянц по полочкам все абсолютно точно, наблюдаю за ним. Откомандовал он правильно, без паники и молниеносно с точного до секунды курса врезал с ходу под самые, можно сказать, селезенки эту «БДБ» типа «Ф-4». Охнуть не успела, спелась милая. Вторую раскололи с двух залпов Тимур и его приятель. Ну, конечно, среди катеров охранения паника. Замотались зигзагами, стрельбу открыли. Думаем, все едино без «китов» этой шушере возвращаться в порт, потому сами-то они, как ноль без палочки, чего им одним переться в Констанцу. Там им генерал Линдеман ноги повыдергивает.

Слышу, с берега мой замполит волнуется: «Как, как, как?» Отвечаю ему: «Курочка снесла два яичка». – «Сразу?» – спрашивает замполит. Отвечаю тихонько: «Вопреки природе». А у меня замполит, брат ты мой, большой мастер воспитания матросов, ленинградец, семья была в блокаде, редкий мастер политработы… Порадовал я своего замполита и доношу радиограммой с моря комбригу: «Встретил, атаковал, утопил». Получаю в море ответ комбрига с личной подписью: «Благодарю. Экипажи награждаю». Это первый вариант. Вишь, как обкаталось с Кастелянцем. Перекрестили его под Севастополем. Думаю ему поручить венок Нахимову возложить. Ворваться с моря раньше пехоты – и венок, а? А если только ту девушку повстречаю, что нам семафорит, пусть моя Валентина Петровна в пузырь лезет, расцелую и к большой награде буду просить представить, доберусь до самого адмирала.

Тимур лег на спину и смотрел на небо, где в весенней сени протянулись перья облаков, будто хвост огромной птицы.

Лейтенант, чуть-чуть перебирая губами, тихонько и мечтательно запел:

Я знала, что придет она, счастливая минута.Он пишет: «Кончится война, и я вернусь, Анюта!»Приди, приди ко мне, мой друг, но где же та минута…

Михал Михалыч подтянул вместе с лейтенантом:

Когда прильнет к тебе на грудь счастливая Анюта?

– Откуда вам известна эта песня? – с волнением спросил я.

– А как же, – Михал Михалыч отпустил мою руку, – так вот пошла и пошла. Лирика, ничего не попишешь… Я, брат, эти слова своей Валентине Петровне послал. Тоже сдурел, старый хрен…

– Вчера ялтинская торпедная группа выходила на операцию – никто не семафорил, – сказал Тимур хмуро.

– Может, закантовали? – Михал Михалыч вздохнул. – Чего ты, брат Серега? Эх, романтика, романтика, елки зеленые! Помню, когда в двадцать четвертом пришли на флот, с нас всякую романтику, что мешала учебе, кое-как очистили… Так эта песенка и тебе по душе, а?

Я ничего не ответил Михал Михалычу, поднялся, вылез из ямы и пошел к пляжу.

Развалины приморской части Евпатории стояли передо мной. Море набегало на чистый песчаный берег. Волны, зеленые, сильные, бросались на берег и уходили, оставляя полосы пены, быстро впитываемой песком.

Пронзительный ветер свистел в зашитых камнями кассовых будках. Травы, похожие на осоку, проросли через песок. Давно эти пески не топтали курортники. Пляж назывался строго: «Пляж высадки десанта». Поэтому он был пустынен, и даже кассовые будки превратились в пульточки.

Невидимый глазу, за просторами моря лежал Севастополь, а там, где-то в развалинах города, снова пела песню Анюты моя сестренка. Тяжело было у меня на сердце…

Глухие взрывы где-то далеко-далеко толкали землю. Волны бежали на пляж, пенились, уходили. Чайки носились почти над головой. Медленно, рассматривая щербатины мостовой, я дошел снова до пирса. Михал Михалыч на берегу подбрасывал песок и следил за разлетом.

– Дует, сатана! – Он отряхнул ладони. – Но, может, к вечеру сдаст. Надо итти на коммуникации. Для сукиных детей мастерить дорогу смерти.

– Если вы разрешите, я пойду с вами ночью, Михал Михалыч?

– Пойдем, – охотно согласился Михал Михалыч. – Когда-то я мотористом хотел тебя переманить – не удалось. Да и правильно, что не удалось: ты у меня из мотористов долго бы не вылез.

К вечеру ветер начал стихать. Экипажи осмотрели боевую часть, залили бензин и масло, заложили полный комплект снарядов и пулеметных лент. На закате пообедали вареной камбалой и мясными консервами.

Возле Михал Михалыча на корточках сидели командиры катеров. Комдив был в зеленых штанах и в такой же куртке с подшитым изнутри искусственным мехом на парусиновой основе, чтобы от морской воды одежда не коробилась.

Палец комдива водил по морской карте, где были указаны глубины, маяки, господствующие в этом бассейне ветры, течения.

Михал Михалыч подробно расписывал ночную операцию, сам задавая себе вопросы и сам на них отвечая. Сейчас все должны были молчать. Комдив думал вслух и не выносил до поры до времени никаких возражений. Вот когда его мысль созревала, он мог поднять глаза с вопросом, и тогда каждый имел право высказать свои соображения.

– Какие мыслишки у народа? – спросил комдив, не поднимаясь с корточек.

– Решение с учетом неведения? – спросил Кастелянц.

– Не будем отчаиваться, – ответил комдив, – а если не так по данным разведки, пошарим сами. В войне все под вопросом, браты. Итак, какие еще вопросы?

Смуглое лицо Михал Михалыча сморщилось в хитроватой улыбке. Все молча глядели на карту.

– Вопросов нет. Идите.

Все встали, направились к пирсу. Михал Михалыч смотрел вслед, широко расставив ноги. Вот он что-то вспомнил, сбил на затылок фуражку, покричал:

– Кастелянц!

Кастелянц обернулся, направился к нему. Михал Михалыч снова ударил себя по лбу, закричал:

– Иди, иди… Не возвращайся, Кастелянц! Сам на катере буду… Иди… – И обратился ко мне: – Даже в пот бросило. Чуть-чуть не вернул человека после дачи задания…

– А что же тут такого?

– Дурная примета. Очень дурная…

На пути к пирсу он говорил мне:

– Мне каждого из них жаль, как сына, Сережа. Понял? Многие говорят, что я воспитываю головорезов. Здоровые, запеченные, просоленные, с буграми мускулов, в кожу зашитые, хмурые, улыбка не дай бо… А сердце? Прямо скажу: робкие дети. А почему разговоры? Потому, что взгляд на катерников иногда, кто нас плохо знает, бывает неверный. А в море? Такая скорлупа с адской начинкой несется, как бешеная; места для людей расписаны на сантиметры, вес – на граммы. Плюнуть негде. Погляди внутри, как бедняги мотористы работают. Чуть дрогни в коленках – и пробьет черепок какой-нибудь шпилькой. Ноги должны быть стальные, руки стальные, сердце не должно поддаваться ни на какие сухопутные эмоции. Все выкинь, брат, из башки! – Михал Михалыч взглянул на часы. – Пора!

Солнце спустилось в море. Несколько времени еще его теплые и светлые лучи озаряли кипящие волны и водяную пыль, над которой носились чайки.

– Ты, Сергей, пойдешь с Тимуром, – сказал комдив, – я опять пойду с Кастелянцем, последняя ему точка в путевке.

Катеры быстро один за другим отвалили от пирса и ушли в море. Впереди, взрывая волны, летел катер Кастелянца, за ним – наш.

Я смотрел на миловидное сосредоточенное лицо Тимура.

Внизу слаженно и точно работали бензиновые мощные моторы. Оттуда притекало тепло, смешанное с острыми запахами бензина и масла.

Ночь пришла раньше, чем мы думали. Вдали показались светлые столбы прозрачного дыма: это горел Севастополь. Оттуда доходили звуки разрывов.

Бомбежка отвлекала внимание противника от моря. Мы стали на траверсе Северной бухты, невдалеке от берега, и заглушили моторы.