Чужая луна - Игорь Болгарин

— Значит, все же есть еще такие, кто, несмотря ни на что, хочет вернуться?

— Были. С каждым днем их все меньше. Кутепов даже здесь, на чужбине, создал образцовый войсковой лагерь: полки, батальоны, эскадроны, батареи. Сохранены армейские знамена. Есть духовой оркестр. Устраиваются парады.

— Ты, брат, серенады поешь Кутепову.

— Правду говорю. Чтобы ты не обольщался. Оттуда, из Москвы, все по-иному видится. Подумай, он всю жизнь наверх карабкался. На такую высоту взошел. А у нас кем будет? Даже если помилуют, больше батальона не дадут, — Красильников немного помолчал и задумчиво добавил: — Троцкий не помилует.

— Не о том говорим! — сердито сказал Кольцов. — Больше двух миллионов россиян рассеялись по миру в наше с тобой время, Семен. Цифра не из пальца высосанная, верь. Есть, конечно, и те, кто провинился перед Россией. Но их-то капля в этом огромном людском море. А страдают все: их жены, родители, дети. Они нужны им. Не меньше они нужны России. Страна во-она какая, за год из конца в конец пешком не пройдешь, на коне не проскачешь. Богатства несметные под ногами лежат, а поднять некому.

— Ты меня, Паша, не агитируй. Я на своей шкуре испытал это стремление все бросить к чертям собачьим, и — до дому. Хоть пеши, но до дому. Я вот полгода на чужбине, и у людей хороших живу, а больше не могу. Не выдерживаю. Вот, все говорят: война кончилась. А я, прости, еще не успел заметить. Всю жизнь всем умным приказам подчинялся. И не умным, случалось, тоже. Все, хватит! Домой, в Донузлав, хочу. Сесть, понимаешь, хочу у себя в скверике, открыть бутылку нашего домашнего виноградного и поспорить с мужиками до хрипоты за жизнь, за будущее, каким его нам поднесут. Чи, может, мы сами его, своими руками? Или до Андрюхи Лагоды в Голую Пристань поеду. У них, рассказывает, тоже вина знатные. Кстати, про Андрюху. Надо его отсюда выручать. Не ровен час, вторично к стенке приставят.

Их позвали к столу.

Красильников встал, посмотрел на море и, тряхнув головой, подобревшим голосом завершил разговор:

— Свободы хочу, Паша! Такой, про какую мы когда-сь в песнях пели.

В горнице собрались все взрослые, в меньшей комнате — мелюзга. Леню, как гостя, усадили со взрослыми. Пили домашнее вино, мужчины — плиску. Перед Леней поставили графин с виноградным соком. Закусывали всем домашним, что могли сотворить женщины за короткое время.

Разговор все больше шел о «Боре» — урагане, который наведывается сюда не часто, но каждый раз оставляет после себя недобрую память. На этот раз у него было хорошее настроение, никакого зла, кроме сломанной мачты и порванных парусов, он им не причинил.

После обеда Кольцов и Красильников вновь любовались с колоды морем и «перетирали» сложившуюся ситуацию. Встречаться с Кутеповым смысла никакого не было, тут Кольцов целиком положился на мнение и знание ситуации Красильниковым.

Посещение заброшенного далеко в Эгейское море острова Лемнос, где французы разместили кубанцев во главе с генерал-лейтенаном Фостиковым, Кольцов откладывал на потом, на самый крайний случай. Незаметно пробраться на заброшенный и малодоступный скалистый остров — эта задача сама по себе была весьма трудная, да и фигура Фостикова была для задуманного менее привлекательной, чем Врангель, Кутепов или же Слащёв.

После того как оказался недоступным Кутепов, оставались еще два человека из тех пяти-шести, кто мог бы представлять интерес как фигурант, для перевербовки и дальнейшей игры, задуманной Кольцовым, — Врангель и Слащёв. Оба находились в Константинополе. Это — плюс. Оба были доступны. То есть, если приложить какое-то количество усилий, с каждым из них можно встретиться.

На то, что ценой амнистии и других привилегий можно до чего-то договориться с Врангелем, Кольцов и не рассчитывал, если не произойдут какие-либо непредвиденные события. В частности, если армии Врангеля Антантой будет полностью отказано в продовольственных поставках, и если Мустафа Кемаль займет Константинополь… Впрочем, при стольких «если» на Врангеля рассчитывать не стоит.

Немалый интерес мог бы представлять для советского агитпропа и задуманной операции Яков Слащёв — личность зловещая и достаточно известная как на советской, так и на этой стороне. Вконец перессорился с Врангелем — это плюс. В иное время он мог представлять интерес только для советского суда. Но сейчас…

Сейчас, когда и сюда медленно, но все же проникают слухи о том, что Кронштадский мятеж против Советской власти уже подавлен, антоновское доживает последние дни, Буденный не собирался поднимать восстание на Дону, Ленин жив, Антанта не выступила в помощь Врангелю, русская эмиграция должна бы начать избавляться от несбыточных иллюзий. И если Слащёв будет помилован и заживет в Советской стране жизнью обычного гражданина и слухи об этом докатятся в Турцию, это может серьезно повлиять на настроения всей белой эмиграции.

Впрочем, это пока лишь теория. Надежд на то, что Слащёв согласится вернуться, очень мало. За это лишь то, что он потерял себя в белом движении, перессорился со всеми своими бывшими сослуживцами и единомышленниками, одинок и пока не видит берега, к которому мог бы прибиться. Поверит ли он, что помилование будет распространено и на него? И тут Кольцов рассчитывал на ту их давнюю мимолетную встречу в Корсунском монастыре.

Если же не Слащёв? Дальше шли фигуры меньшего масштаба. Фостиков, Богаевский, Барбович, Туркул, Скоблин — их много. Можно попытаться уговорить кого-то из них. Но это потом, если ничего не получится со Слащёвым.

Два дня они провели на маяке, ожидая, когда Атанас и Коста приведут после урагана в порядок шхуну.

Как и было условлено еще в Одессе с Деремешко, болгары собирались доставить Елизавету Михайловну с сыном поближе к Константинополю. Это вполне укладывалось в новый план Кольцова и Красильникова.

Никиту Колесника Красильников решил больше не задерживать возле себя на маяке и отпустил домой.

Никита с грустью расставался с Семеном Алексеевичем. Он настолько привык к нему, что считал его едва ли не членом семьи.

— Энто ж како получаица, Семен Лексеич? Больше, поди, никада не свидимся? — печально спросил он.

— Отчего же! Я не приеду, вы — к нам, — сказал Красильников. — Я так думаю, хватит вам чужую землю обсевать, своей на Дону много. Царя в России больше нет, так что заветы Игната Некрасова не порушите.

— Думали мы про энто, Лексеич. Крепко думали. Отец Иоанн с амвона сказал: «Горький хлеб на чужбине, сладкий токмо на Родине». Есть, которы не супротив. Бабы плачуть: родны могилы осиротим. А есць, которы по другому думають: живем, хлеб жуем, не тужим. Пошто от хорошего лучшее искать? Такой клубок в голове, без помочи не распутаешь. Чутка прошла: скоро в Рассее новый царь появица. Вроде бы турчаны на рассейский престол Кутеп Пашу хотять посадить, — степенно сказал Никита.

— Не посадят, — возразил Красильников. — Прошло, Никита, время царей. Теперь народ российский сам собою будет править.

— Не получица. Рассейский народ — простак. Ему умного в цари подавай. Придет фармазон: ноги колесиком, головка тыковкой, щеки надует, глаза вылупит. Я, скажет, самый умный. Я усе звезды до одной на небе пересчитав. И шо ты думаешь? Поверят. И в цари выберут. Вспомним мы тогда Игнашку Некрасова, да поздно будет.

— Мы теперь учены, — сказал Красильников. — Кого зря не выберем.

— Ну-ну! Мы покаместь тут ишшо малость поживем. Поглядим, шо у вас из энтого получица… Ленин, сказывал ты, у вас. Он не из царей?

— Мужик.

— От и поглядим. Получица у вас чо без царя — возвернемся. В ноги упадем. Примить нас, убогих, в свое коммунистическо государствие!

Кольцов, в полуха слушая этот забавный разговор, написал Андрею Лагоде записку. Велел ему при малейшей возможности бежать из Галлиполи. Для начала с помощью Никиты Колесника — в Болгарию. Там свои люди помогут вернуться домой.

Он попросил Никиту доставить Андрея в Калиакру и сдать его с рук на руки Атанасу и Косте.

А через два дня они вышли в море. Экипаж фелюги оставался прежним.

Ленька всю ночь не смыкал глаз, и ему время от времени доверяли постоять у штурвала. К утру ему даже присвоили звание подвахтенного.

Солнце еще только поджигало восток, как их фелюга мягко коснулась берега. Справа, за спиной у них, был маленький поселок Мидие, слева был хорошо виден входной Босфорский маяк. До дороги, ведущей в Константинополь, было меньше версты, до Константинополя восемь верст.

Поначалу они шли по дороге рядом с морем. От него его загораживали песчаные барханы, поросшие высокой травой. До них доносился только успокаивающий шум прибоя.

Уже совсем рассвело, но дорога по-прежнему была пуста: ни пешего, ни конного, ни встречного, ни попутного. Миновали какой-то жилой барак, огороженный ажурным забором, но и здесь во дворе не было ни души.