Волшебство и трудолюбие - Наталья Кончаловская

Домой, в Арль, в этот раз мы возвратились, когда огненный закат окунул город в огненное марево, переходящее в лиловый сумрак предгорий Альп. Это был последний наш вечер в Провансе.

Рано поутру мы выехали из гостиницы на вокзал, который находился всего в двух километрах.

Если б я знала тогда, что в последний раз совершаю эту поездку в Прованс и что больше в Арль не попаду, я непременно, отослав нашу машину на вокзал с чемоданами, уговорила бы Вильгельма пройти до вокзала пешком. И мы бы прошли через квадратную площадь Форума, где стоит памятник поэту Мистралю, поставленный ему еще при жизни. Он стоит в свободной позе, с широкополой шляпой на голове, сплошь засиженной голубями. Мы бы вспомнили, что на открытии этого памятника страстные поклонники его — арлезианцы — заставили поэта прочитать начало поэмы «Мирей»:

Я дочь Прованса воспеваю,Любовь ее, любовь живаяБлиз моря на полях долины Кро цвела…

И арлезианки плакали, аплодировали и кричали своему любимцу «Ура!». Мы бы прошли по еще не проснувшимся переулочкам Арля, когда открываются первые овощные лавочки и хозяева на тележках подвозят роскошную по колориту и сочности запахов южную зелень. Мы бы еще раз прошли мимо домика, где жил Ван Гог, и мимо еще закрытого с ночи любимого его кафе… Ах, этот чудесный, неповторимый, играющий перламутровым отсветом, как ложбинка морской раковины, город Арль! Прощай! В моей памяти ты будешь жить до конца моих дней…

К вечеру мы были в Париже.

По возвращении из Прованса мы с Вильгельмом уже основательно сели за работу над переводом Мистраля. И теперь уже все шло намного легче, оба мы принесли из Прованса ощущение наполненности этого видения, которое отражалось в каждой переведенной строке и давало удовлетворение. Мы стали чаще видеться, и уже не только по поводу работы, нам стало интересней общаться.

Помню, как Виля любил зазвать меня в свою мастерскую, где он занимался живописью.

Мне нравились его натюрморты, портреты его работы. Они всегда отличались одухотворенностью, не говоря уже о портретном сходстве. И писал он всегда с интересом и любовью к человеку, и выбирал всегда людей по какому-то духовному родству с самим собой.

Но спорили мы часто. Мне были иногда чужды и непонятны принципы его композиций в пейзажах. Мне они казались традиционно стандартными. Он любил, видимо, цвета закатные, рыжевато-увядающие по тону. Часто меня удивляла его манера компоновать, выбирать пейзаж, никогда не «неожиданное», никогда не подсмотренное из-за угла, а всегда «законное». Он мог написать пейзаж с видом на дальнюю церквушку, а на переднем плане две сосны, потом эти два ствола стали ему мешать, и он закрасил их, оставив от них два пня. «Я их спилил!» — острил Виля, показывая мне пейзаж. Мне показалось это чудовищно странным.

— Ты бы лучше взял да и перенес мольберт на другое место и скомпоновал бы наново! — шумела я; здесь я чувствовала какой-то дилетантизм в отношении выбора композиции, которого у него никогда не было в литературном творчестве.

Был еще один занятный случай в мастерской у Вильгельма. Он показывал мне картину — обнаженную модель, лежащую на диване спиной к зрителю. Она была отлично написана по цвету, верна в пропорциях, но был в этой работе один, как мне показалось, существенный недостаток: я не чувствовала тяжести тела, лежащего на мягком ложе, на ковре, модель как бы висела в воздухе, не продавливая ложа.

— Виля, а ведь она у тебя просто ничего не весит! Где же тяжесть? Где ее вес? — вскипятилась я.

И вдруг Виля, помолчав в задумчивости, как-то очень отвлеченно сказал:

— Она в невесомости…

Тут мы оба расхохотались. Виля поспешно отвернул портрет к стенке, и на этом спор наш закончился.

Но история все же не закончилась; уже потом Таня, жена Вильгельма, рассказала мне, что он однажды позвал ее в мастерскую и попросил помочь ему снять холст с моделью с подрамника и смыть все написанное скипидаром. Они сняли холст, смыли его, и Виля разрезал его пополам. Таня страшно жалела и уговаривала его не уничтожать «натурщицы», но он ответил:

— Ты понимаешь, Танюша, она у меня не лежит, она повисла в воздухе. Я не сумел отобразить тяжесть тела.

Вот здесь сказалось все чуткое и тонкое отношение Левина к замечаниям друзей, его критическое отношение к самому себе, его требовательность и постоянный самоанализ.

Да! Чудесный был это человек, честный, серьезный и, при всей серьезности, никогда не терявший чувство юмора и большого критического отношения к самому себе.

Я не слышала, чтоб Виля о ком-нибудь говорил зло, презрительно. Он искал причины для недоброжелательной оценки чужих поступков или мнений. Это говорило о его справедливости, гуманности и просто доброте. Откликался он очень живо, решения менял быстро. Придет, бывало, к нам, а у нас стол накрыт для чаепития.

— Виля, чаю хочешь?

— Да нет, я вроде дома напился… — А потом вдруг оглянет стол: — А впрочем, выпью с тобой вместе, уж очень чашки красивые! Это что, старинные, что ли?

И мы пьем чай, беседуем и очень рады друг другу.

И еще было у него драгоценное качество — это кристальная чистота помыслов, намерений, суждений. Редкая чистота и бескорыстие.

Таким он останется навсегда в памяти своих друзей, наш Вильгельм Левик, как останется в своем творчестве, которое он завещал нашему и будущему поколению. Всем, кто нуждается в высокой духовной культуре.

Слово о поэзии Павла Васильева

Как ветер, прям наш непокорный путь.Узнай же, мать поднявшегося сына,Ему дано восстать и победить.

Только через двадцать лет суждено было Павлу Васильеву «восстать и победить». Творческий и жизненный путь его прервался очень рано. Поэту было всего 27 лет.

Писать он начал со школьной скамьи, писал много и быстро. Яркие и мощные стихи его печатались в разных городах, в периодических изданиях, журналах и газетах. Лишь в 1957 году в Государственном издательстве «Художественная литература» был выпущен первый сборник, тщательно подобранный женой поэта, Еленой Александровной Вяловой-Васильевой, бережно сохранившей архив поэта.

Через десять лет в ленинградском отделении «Советского писателя» вышел второй сборник, более полный, с необходимыми комментариями. Этот сборник составлял поэт Сергей Поделков, связанный дружбой с Павлом Васильевым и также сохранивший архив поэта даже в рукописных подлинниках.

Поэзия Павла Васильева выделялась даже на фоне сильнейших поэтов его времени удивительной самобытностью, смелым, не знающим границ воображением и художественным видением. Он тонко чувствовал и родную природу, и человеческие характеры и необычайно верно и остро передавал их. Так в поэме «Соляной бунт» воспевает Васильев свое Прииртышье: