Потом - Валентин Маслюков

— Так что же вы стоите?! — раздался оголтелый возглас.

Еще малая толика молчания, кто-то истошно выкрикнул:

— Да здравствует наследник!

Всё и вся пришло в волнение, все загалдели разом, требуя вывести княжича на воздух.

И вовремя! В караульне невозможно было находиться: тлеющий синими огоньками зуб распространял удушливый, обморочный чад. Множество преданных, почтительных, суетливых рук подхватили княжича, едва ли не вместе с Расщепой, который не выпускал больного из своих врачебных объятий, со всей возможной спешкой их повлекли к выходу, к свету, на воздух! К жизни! К свободе! К радости! Из-под мрачных сводов — на волю!

Что касается Золотинки, то ее, приняв под спину и под колени, держал непостижимый истукан. Никто не дал себе труда задуматься, с какой такой стати бережно и крепко, едва ли не нежно прижимает он девушку к своей бесчувственной груди? И хотя нашлись люди, которые, заходясь кашлем, задержались в охвостьях валившей вон толпы, чтобы вразумить болвана и высказать ему порицание, никто уже не мог выносить ядовитой гари, в клубах которой недвижно пребывал Порывай. Последние доброхоты со слезами на глазах, задыхаясь, в полуобмороке, поспешили убраться, и тогда Порывай тоже пришел в движение; ступивши в сени он взял перед лестницей направо — в разоренные и затопленные глубины дворца.

Караульня и сени решительно опустели. А если Дракула, например, и видел уходящего в полумрак истукана, то, верно, успел подумать — добросовестно заблуждаясь! — что так оно и нужно.

Из бездны Золотинка явилась и бездна ее унесла.

Где и как Порывай проник в сокровенное убежище Рукосила, осталось для Золотинки тайной. Она покачивалась, ощущая над собой искристые воды, утомительное журчание ручьев достигало слуха. И вот она осознала темноту, а потом обнимавшие ее руки… И равнодушно покачивалась, не насилуя себя размышлениями, пока не сообразила, что холодные руки, которые она ощущает спиной и ногами — медные. Все определилось, и Золотинка услышала колеблющийся, сухой голос Видохина:

— Тихо! Слышишь? Идет!

Видохин, однако, как кстати, припомнила Золотинка, был мертв. И значит, голос его, украденный Рукосилом, поселился в этом мраке сам по себе… И другой знакомый голос — женский:

— Болван! Что его носит?

Правильно было бы сказать: что он несет? В затуманенной голове Золотинки с усилием пробуждалось понятие о том, что правильно и что нет. Преодолевая губительное равнодушие, она встрепенулась. Красноватый свет впереди озарил поворот подземного хода. Порывай не мешал ей ворочаться и позволил ощупать сумку с хотенчиком, Рукосилов перстень на пальце — все те сокровища, о судьбе которых надобно было незамедлительно подумать.

Да только Золотинка ничего не успела: сразу за поворотом чадящий факел в руке горбатого едулопа озарил искаженные лица поджидавшей Золотинку орды. Два волосатых едулопа держали грузно осевшего Лжевидохина, а возле оборотня, отступив в тень, стояла молодая женщина в богатом, поблескивающем платье. Этот тяжелый подбородок и упрямый крутой лоб, уложенные на затылке косы, Золотинка узнала чуть позже, когда колобжегская ее подруга Зимка Чепчугова дочь выступила на свет.

Болван остановился в ожидании распоряжений, но Лжевидохин, толстый, рыхлый старик, которого даже едулопы, два ражих балбеса, держали не без труда, был, видно, совсем плох. Заплывшие глазки глядели щелочками, рот расслабился, а редкие волосы за ушами бестолково топорщились, путались и свивались, вызывая представление о ни к чему не годных, ни с чем не сообразных мыслях, которые копошились в плешивой голове. Недужный оборотень, видать, не в силах был уразуметь происходящего.

Так показалось Золотинке. Несколько мешкотных мгновений позволили ей опередить чародея; пользуясь Порываевым попустительством, она достала хотенчик и тогда уже заодно сообразила, что делать с волшебным камнем, чтобы он не вернулся в руки оборотня. Золотинка крепко насадила перстень на ответвление рогульки поуже, а потом прямо на глазах у Лжевидохина, в дряблом лице которого отразилось запоздалое беспокойство, швырнула хотенчик за угол — он вспорхнул.

После такого, предварительного подвига Золотинка окончательно опамятовалась, а оборотень крякнул, словно возразил; натужный, невразумительный звук — это было все, что он сумел извлечь из себя для первого раза.

Без всякого дополнительного распоряжения Порывай опустил Золотинку на пол, полагая свой долг исполненным, но девушка пошатнулась и принуждена была схватиться за медного болвана — ноги не держали. Однако ж, хватило у нее отваги стащить еще с пальца оловянное кольцо Буяна и закусить. Она принялась жевать и плющить мягкое олово, чтобы потом проглотить… Немощный чародей, наконец, заговорил:

— Давай меняться, — молвил он таким дряхлым, пресекающимся голосом, что чудом, кажется, завершил коротенькое высказывание, не испустив дух от усилия. — Поменяемся… понемаемся… понема… — и, запутавшись, задребезжал смешком, мелко содрогаясь.

Боже! Что это было за веселье! Лысая с плоским теменем голова тряслась, обескровленные губы являли извилистую черную щель, словно набитые могильной землей, — рот этот было опасно и приоткрыть; почти не размыкались придавленные веками глазки. Еще вчера этот человек был полон жадной жизненной силы — жадность осталась без изменения, сила ушла. Издевательский опыт совершил над собой Рукосил!

Золотинка сглотнула сплющенный оловянный слиток, а Лжевидохин, быстро утихнув, — оно и небезопасно было, чрезмерное оживление! — продолжал вполне внятно, хотя и совсем не весело, скорее злобно:

— Так, значит, будешь меняться? Ты возврати мне Паракон, а я тебе Асакон взамен. Как? Хороша мена? — Он показал желтый берилл Асакона.

Между тем расплющенное олово провалилось в горло и там застряло ни туда ни сюда, Золотинка не могла вымолвить ни слова, даже если бы и знала, что сказать. Должна она была молчать, бессмысленно округлив глаза в попытке удержаться на грани опасного равновесия, в котором пребывал желудок.

— Что? — злобствовал Лжевидохин. — Как? Не хочешь? Мало? Так я тебе в придачу к Асакону Поплеву отдам. Мало? Мишку Луня сверху кладу. Забирай — не жалко!

Золотинка молчала — в голове был кавардак, во взбаламученном желудке катавасия, измученное тело напоминало о себе синяками, сожженные ладони горели.

Угрюмые балбесы, что держали оборотня на руках, и третий, однорукий факельщик, смотрели тупо, не участвуя в происходящем ни разумом своим, ни слухом; да это, верно, от них и не требовалось, разумом тут являлся Лжевидохин, а едулопы служили силой. Только глянуть: толстые ноги с кривыми коленями, широкие, как лопаты, ступни, которые не влезли бы ни в один когда-либо изготовленный для человека сапог, длинные волосатые руки и бугры мышц на плечах — то была сила. Отступившая до поры до времени в тень Зимка представляла собой обаяние этой сплоченной ватаги.