Как рушатся замки (СИ) - Вайленгил Кай

Собственные шаги на сей раз не отдавались глухими ударами – Эйвилин не слышала их. До неё не доносилось дыхание, хотя казалось, что в этой тишине оно будет раздаваться громким боем набата.

Бесшумно покачивался бумажный фонарик. Девушка подобрала его у тропинки, когда тяжёлое сновидение отступило: он стоял рядом с левой ладонью. Внутри мерцал огонёк – весёлое пламя, – и среди мрачного безмолвия от него единственного веяло жизнью. Теплом. Его реальность подтверждал ожог, пульсировавший на пальце; в первые мгновенья после пробуждения Эйвилин не поверила, что вернулась в кошмар без начала и конца, и коснулась оранжевого язычка. Боль не выдернула обратно – в настоящий мир. Однако привела в чувства: если её снова забросило сюда, на месте оставаться не стоило. Вряд ли у чудовищ длинная память: они не вспомнят, как собратьев разметало по деревьям.

И на спасителя надеяться бессмысленно: девушка не представляла, где очутилась. Помог бы он ей дважды – вопрос ещё более сложный. Дал ведь понять: ей не рады. Благородство незнакомца точно не обременяло.

Холод терзал. Эйвилин куталась в насквозь мокрое платье. С него стекала вода, но принцесса никак не могла вспомнить, откуда та взялась. От дрожи стучали зубы. Боль в босых стопах свелась к монотонной пульсации – камешки, устилавшие тропу, стёрли подошву в кровь. Чем дальше девушка ступала в темноту, тем отчётливее ей представлялась дорожка из кровавых следов, которая тянулась за ней. В предыдущий её визит хватило капли, чтобы голодные твари – обитатели этого искажённого мира – набросились на неё. Теперь они не лезли. Выжидали в мутной пелене тумана, когда она свернёт не туда, сойдёт с насыпи. Или всё-таки боялись: в черноте, за искорёженными силуэтами деревьев, водились монстры пострашнее. С ними мелким сошкам не потягаться, не договориться. И объясниться они не дадут – обратят алой пылью ленивым движением запястья. Может, ей посчастливилось набрести на самого лояльного из них: её-то не развеяли по округе. Всего-то обозвали полукровкой и выпроводили из астрального кошмара в реальный.

Пейзаж не менялся. Марево не рассеивалось, и всегда беспокойные тени боязливо скребли под грудной клеткой. Они не высовывались и тогда – кругом шептала иная тьма. Не часть неё – бесконтрольное естество, не на шутку пугавшее Эзру и стиравшее грани между допустимым и одержимостью. Из этой чужой тьмы будто сплеталось пространство; она ощущалась тяжёлой древней вязью, которую не способны расплести ни потрясения, ни беспощадное время. Только теперь она не взывала к девушке, не подговаривала её остаться. Кроме десятков огоньков, взиравших из мглы, Эйвилин сопровождала могильная тишина. Она давила на барабанные перепонки. От напряжения в затылке скапливалась боль, и одиночество – самая угнетающая часть её бесконечного блуждания – крепче сжимало хватку.

Страх никуда не делся. Напротив, минута за минутой он рос, множился, науживал нервы на иголки. От него тряслись руки – фонарик ходил ходуном, – дрожали губы, и слёзы – позорный показатель слабости – подступали к глазам. Девушка всё чаще озиралась, оглядывалась назад. За ней не гнались. Тропа за спиной утопала во мраке – таком пустом и кромешном, что напрашивалось сравнение со зрачками мертвеца. Свет не разгонял его – он будто сомкнулся стеной, отрезая обратный путь. Эйвилин бы и не осмелилась вернуться. Там её не ждало ничего – всё те же холод и тьма. Только вот настойчивый голосок, прорывавшийся из глубины сознания, велел бежать, и девушка беспричинно ускоряла шаг.

Как в издёвку над её отчаянием, нога за что-то зацепилась. Не удержав равновесие, принцесса со вскриком упала. Колени и локти стукнулись о землю. Бумажные стенки фонарика вспыхнули. Огонь ярко осветил пространство перед ней – и через миг погас. Темнота схлопнулась – девушка сжала хвостик фитилька неверными пальцами: зажгись, зажгись… не бросай, не предавай. Остатки тепла угасали в ладони. Упрямство больше не удерживало слёзы – они потекли по щекам, но не от рези в ссадинах – от беспомощности.

Не в силах совладать с дрожью, Эйвилин судорожно обняла плечи и зарыдала. Чувство обречённости захлестнуло её. Перемешалось с измождением: сколько времени она не позволяла себе заплакать? Спину не гнула, словно палку проглотила, смотрела твёрдо, пока во внутренностях трупными червями шевелились сомнения. Не жаловалась, не горевала – что заведённая кукла, не помнившая себя вне круговерти противостояния. За кого она боролась? За остывшие тела родителей? За презиравший её народ? За прошлое, которого не возродить ни войной, ни магией? За этим всем терялась настоящая она… будто пожирала себя: сначала глазные яблоки – чтобы не видеть пролитой крови, потом сердце – чтобы не испытывать агонии, за ними мозг – чтобы не размышлял, не задумывался, не просил остановиться. Прокалывала барабанные перепонки – лишь бы криков не слышать. До ран раздирала предплечья – под одеждой не заметят, но нервы расплетутся из узелка… на время. И после снова ногтями по струпьям – алые ручейки по чёрным венам. Тени ехидничали: слабая, ничтожная, слишком человек. Нечто важное в Эйвилин ломалось под их напором, и собственное отражение начинало кривить губы в чужой ухмылке.

Её с головой окунали в омут помешательства, а волю сопротивляться она почти исчерпала. По ночам, спрятавшись от забот в тревожных снах, она захлёбывалась смоляной жижей – чьи-то пальцы смыкались на шее и придавливали ко дну. Жидкость глушила крик, после него мутнеющее сознание заполнял истерический задыхающийся смех. Из тела ускользала жизнь, однако хватка не разжималась – она усиливалась до тех пор, пока барахтанье не прекращалось, пока зрение не застилало кромешное ничего и девушку не выбрасывало обратно в окутанную сумраком комнату. Первым она всегда видела лицо Эзры. Он склонялся над ней, хмурый от беспокойства, и она, едва совладав с собой от страха, тянулась к нему – к тёплой, живой груди, к бьющемуся сердцу. Возле мужчины спокойнее не становилось. Тени корчились позади. Насмехались.

— Прости, что не могу избавить тебя от кошмаров.

«Не кошмары», – одними губами бормотала Эйвилин, ощущая, как на горле наливались синяки.

Наутро, рассматривая кровоподтёки, которым не нашлось бы трезвого объяснения, она в оторопи думала: однажды ей не позволят вынырнуть.

Неужто это с ней и произошло?

Жуткая мысль отрезвила её. Она разогнулась, ощупала землю и, утерев слёзы, поднялась. Перед ней разверзалась чёрная пасть: ни тропы, ни деревьев, ни чудовищ. Она не представляла, куда ей идти, но смерть больше не казалась привлекательной. Сражаться ей, может, и не за что, зато есть с кем. Не для того она из кожи вон лезла, чтобы уступить кому-то шанс загнать Элерта на дно и отреза́ть от него по кусочку: Вильм Берг, Лессия, Илхами Осгюр, Азеф Росс… И напоследок, финальным штрихом, – маленькая, удивительно живучая Лис. На неё планы отдельные. В самом конце – когда от него только сила воли останется.

— Не ходи!

Крик раздался поразительно громко, едва ли не над ухом, и Эйвилин испуганно шарахнулась в сторону. Обстановка менялась. Прямо на её глазах окружение обретало призрачные очертания: сначала вырисовывались силуэты деревьев – видимо, она упала, споткнувшись о корень одного из них, – затем между ними, петляя, проступала дорога, а на ней – двое. Они не замечали её.

Внутри неуверенно шевельнулась надежда. Девушка подступила к краю тропы и, махнув рукой, прохрипела:

— Эй! Вы слышите меня? Вы знаете, как отсюда выбраться?

Незнакомцы не обратили на неё внимания. Они отдалялись: женщина уже пропала из вида, окликавший её мужчина через миг тоже скрылся за поворотом. Принцесса в нерешительности стиснула ткань юбки. Пойдёт за ними – и непременно угодит на пиршество притаившихся тварей. В тот раз её лихо сцапали: она и понять толком не успела. Впрочем… Эйвилин покосилась на расстилавшуюся впереди тьму. Выбор у неё невелик. Нет особой разницы: брести наугад или догнать странных людей… На монстров они не похожи, хотя не исключено, что её заманивали специально.