Проклятие сумерек - Владимир Ленский

– Насколько я припоминаю, – ненавистный голос Агилона звучал теперь, казалось, сразу со всех сторон, – у Талиессина не могло быть детей. Во всяком случае, эльфийских детей. Потому что бастард-то точно от него. Да только в бастарде толку нет…

Ренье не слышал звука пощечины. И не помнил, как поднимал руку, чтобы ударить клеветника. Первое, что он ощутил, была боль в ладони: она горела, как будто перед этим он прикоснулся к горячим углям.

Затем из мрака вылетела молния, и эта молния оказалась шпагой. Потом Ренье увидел маленький сгусток света. Внутри этого сгустка находился человек. Ренье не мог назвать его имени – он вообще не понимал, как этот человек там оказался. Однако в руке у этого человека плясала шпага, и Ренье, отойдя на шаг, вытащил из ножен свою.

Уверенно встал в позицию. Он был пьян и ничего не соображал, но, как это часто случалось с ним и прежде, тело помнило гораздо больше, нежели рассудок.

Послышался громкий звон. Ренье понял, что они скрестили оружие. Бок вспыхнул отрезвляющей болью. Ренье улыбнулся. Ему стало легко. Наконец-то вечер пошел так, как надо. Все происходящее сделалось правильным, настоящим.

Кругом, вероятно, теснились зрители. Ренье только догадывался, что на него смотрят, – из темноты, из укрытия за пределами яркого светового круга.

Агилон кружил перед противником. Он наносил удары то сверху, то снизу. Ренье почти сразу догадался, что Агилон мало уделял внимания тренировкам, пока сидел у себя в имении. Хотя форму сохранил, не располнел и со спины легко мог бы сойти за юношу. Вероятно, в этом не было никакой заслуги самого Агилона: просто ему повезло с комплекцией.

Ренье быстро ощутил свое превосходство. Некоторое время он позволял Агилону атаковать. Пусть выдохнется, а главное – пусть ощутит унижение от того, что не в силах одолеть опустившегося и сильно пьющего соперника.

Агилон отпрянул в сторону, сделал обманное движение, но промахнулся – шпага ушла куда-то в пустоту. Ренье не воспользовался этой ошибкой. Просто опустил клинок и ждал, пока Агилон придет в себя.

А затем, когда последовала новая яростная атака, Ренье быстрым движением выбил шпагу из руки противника и приставил острие к его горлу.

– Я ненавижу тебя и таких, как ты, – медленно, громко произнес Ренье. Его голос тоже раздавался сразу со всех сторон, как ему чудилось. – Убирайся из моего города, ты, вонючее отродье! Убирайся в свое лягушкино болото и квакай там, понял? Услаждай слух своей толстобрюхой жены, ты, глупый дурак! В следующий раз, когда я увижу тебя, я тебя убью.

И с этим Ренье отвел шпагу в сторону и повернулся к пораженному Агилону спиной.

Он сразу забыл о поединке, который только что выиграл, о ссоре, о самом Агилоне. Странным образом буйное веселье и опьянение претворились в нем в яростную печаль, и она вырвалась на волю вместе со слезами. Прижавшись лбом к стене, Ренье безудержно плакал, не скрываясь и не стыдясь того, что кругом глазеют и судачат какие-то люди.

Неожиданно чья-то рука прикоснулась к его плечу. Ренье дернулся так, словно на него села муха, но рука никуда не убралась. Тогда Ренье повернул голову и увидел Талиессина.

Не нынешнего – не регента с изуродованным лицом и счастливыми глазами, а тогдашнего – такого, каким тот был пятнадцать лет назад: с темными тенями вокруг глаз и скул, с извилистыми губами и зверино поблескивающими в улыбке зубами.

Гайфье смотрел на своего старшего приятеля так пристально, словно пытался разглядеть самую его душу.

– Кто вы? – тихо спросил мальчик. – Кто вы такой?

Ренье зашевелил губами. Теперь он вовсе не слышал собственного голоса. Все заглушали шум толпы и стук его сердца. Но он знал, каким был его ответ.

Ренье сказал:

– Я – последний любовник покойной королевы…

Эскива бродила по ночным улицам, от праздника к празднику, везде своя и везде чужая – незнакомка, заглянувшая к пылающему костру, к веселым выкрикам и скачущим пляскам. Такими были здесь сегодня все. Казалось, даже близкие соседи не узнают друг друга. Праздник преобразил людей: из скучных знакомцев сделал их любезными сердцу чужаками.

«Это волшебство», – думала Эскива, захлебываясь от жадности. Едва она подходила к какому-нибудь костру, как ей хотелось поскорей бежать дальше. Там, за углом, за темным поворотом улицы, ее ожидали более сильные, более острые впечатления – так ей казалось, и, не в силах противиться зову, она убегала от новых друзей навстречу к еще более новым.

«Сегодня все переломилось надвое, – думала она. – Вчера я была девочкой, а сегодня стала девушкой. Моя кровь набухла, я слышу ее голос…»

Ее как будто зазывали все дальше от дворца, ближе к городской окраине. Любопытство открывало перед ней все новые и новые картины. Она всматривалась в лица, выхваченные из ночной тьмы плавающим светом фонарей или притворно-гневным пламенем костров: эти укрощенные пожары делали вид, будто сердятся, – так могучий воин, едва избавившись от доспеха, играет с маленькими сыновьями, изображая разъяренного великана.

Эскиве хотелось навеки запомнить каждое лицо, попавшее в поле ее зрения, – и все же все они мгновенно ускользали из ее памяти, едва только она отводила взгляд. Но она не огорчалась, потому что, позабыв одно лицо, она тотчас встречала другое, еще более таинственное и прекрасное.

Увлеченные танцами, флиртом, выпивкой, горожане почти не обращали внимания на девочку, что вдруг врастала в общий хоровод и несколько минут плясала вместе со всеми, а затем исчезала в темноте. Но несколько человек все же заметили ее. Рослый ремесленник с огромными мозолистыми руками схватил Эскиву за талию и протанцевал с ней несколько минут. Веселая толстуха, сидевшая на бочке, словно на коне, в дамском седле – боком, напоила ее вином. Какой-то взъерошенный безутешный человек с острым носом спросил ее, считает ли она существование истинной любви возможным делом, или все действительно так безнадежно.

Эти трое заняли особое место в сердце маленькой королевы, но и от них она ушла без всякого сожаления.

А потом она увидела того человека, который уже несколько недель занимал ее мысли. Она догадалась об этом по тому, как сильно и полно стукнуло сердце: он. Ренье.

Да, ей нравилось дразнить себя мыслью о том, что он пытается ее убить. Она думала о нем самое плохое. Пьяница, бабник, бездельник. Еще – ничтожество. Еще – заговорщик. В мыслях Эскивы все эти определения приобретали совершенно иное, противоположное, звучание. Эскива была одной из Эльсион Лакар, и потому любая житейская грязь не могла коснуться ее. Любой образ в ее мыслях претворялся в нечто прекрасное и чистое, в нечто, достойное самой лучшей участи.