Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

«Ну уж дудки, ты здесь совсем ни при чем!» — подумал я и постарался изобразить это на лице.

Посрамленный Романов отвернулся и принялся жарко убеждать патриарха, что пора приступать к обряду пострижения.

— Бог милостив! Быть может, и оправится еще государь, — возражал ему Иов.

— Бог-то милостив, но и свою голову иметь надобно, — горячился Романов, — али сам не видишь, кончится государь с минуты на минуту.

— Видеть-то вижу, — со вздохом сказал патриарх, — вот только царь Борис не изъявлял желания схиму принимать, ибо не думал о смерти.

— Все государи русские схиму на смертном одре принимают! — продолжал нажимать Романов. — Это наш святой русский обычай. А обычай от воли человека не зависит. Вы у князя Юрия спросите! Он вам все как на духу расскажет.

Мог я, конечно, поспорить с Иваном Романовым. Святой царь Федор пострижения так и не сподобился, в случае царя Симеона обряд совершали уже над бездыханным телом, а следующим государем, который умирал в собственной постели с венцом на голове, был отец мой, его последнее желание иноческий образ принять бояре как раз и не позволили осуществить. Странный обычай получался, но я подумал, что юдоль смертных страданий не лучшее место для споров, Борису на Земле ничто уже помочь не могло, так хоть облегчим ему вхождение в Царствие Небесное.

— Начинайте! — махнул я рукой.

Через полчаса почил в бозе инок Боголеп.

Глава 9

Заговор

Царь Борис скончался ровно через полгода, день в день после того, как самозваный царевич ступил на Русскую землю. Скорбя о Борисе, я все пытался докопаться до мистического смысла этого совпадения. Но с какой бы стороны ни заходил, выходило у меня одно: это конец, конец всему, конец роду, конец державе, быть может, и мне конец, но это волновало меня в последнюю очередь. В то, что самозваный царевич — мой Димитрий, я не верил, раньше я хоть иногда втайне на это надеялся, но теперь под влиянием скорбных мыслей и эта надежда умерла.

Между тем жизнь вокруг меня кипела. Так бывает, умирающий вдруг чувствует облегчение, его судорожные движения все принимают за прилив бодрости, у всех, и у умирающего, и у окружающих, вдруг возрождается надежда, последняя надежда.

Первым делом Дума боярская не допустила междуцарствия, это в том положении было действительно самым страшным. Тут вся старая княжеская и боярская знать была едина: это была их династия, это они, объединившись в земщину и сокрушив опричнину старшей ветви, возвели ее на престол русский, и теперь они спешили сохранить и закрепить за ней трон.

Тут уж было не до церемоний, не до соблюдения вековых обычаев. Помните, как избирали царя Симеона или того же Бориса. Многомесячные уговоры, решительные отказы от высокой чести, угрозы уйти в монастырь, крестные ходы, многотысячные толпы, распростертые ниц в страстной мольбе, женщины, поднимающие вверх младенцев, бояре, посыпающие голову пеплом. Мне этот обычай всегда нравился, было в нем какое-то особое очарование. И еще думалось мне: благословенна та держава, народ которой может безбоязненно и без вреда для дел своих на несколько месяцев отдаться благородной игре уговоров избранника Божия занять положенное ему место. Но такое возможно только в том случае, если претендент на престол бесспорен, а в державе царят мир и спокойствие. Царевич Федор был единственным законным наследником, вот только мира и спокойствия не было.

Посему уже в вечер кончины царя Бориса принялись созывать Земский собор. Ждать посланцев от разных городов и земель русских не было времени, да и в Москве недоставало многих знатных людей, усланных в войско нетерпением царя Бориса, но все же на следующий день собрали некое подобие собора, где недостаток голубой крови компенсировался переизбытком простой, и этот собор единодушно избрал в цари Федора. Ни согласия его, ни возможных отказов никто, конечно, не слушал, но все положенные слова о слезных мольбах и тому подобное в грамоту вписали, чтобы не нарушать обычай.

В тот же день всех привели к присяге новоизбранному царю, а уже на следующий присяжные грамоты полетели ямскими трактами во все города русские, от Архангельска до Астрахани, от Пскова до Тобольска. И что удивительно: присягнули все и в сроки невиданно быстрые, как будто вся страна спешила отдать последний поклон уходящему, славному и любимому роду.

Но с этой присягой все же неладно вышло. Текст присяги по обычаю составляла Дума боярская вместе с патриархом. В Думе же не было Мстиславского, Шуйских, некоторых других, Годуновы, даже вечно деятельный Семен Никитич находились в каком-то столбняке от неожиданности смерти Бориса, так что на первое место выдвинулся или сам себя выдвинул Иван Романов. Уж он-то был деятелен, всюду нос свой совал и, как я понимаю, к тексту присяги руку приложил. И было там среди прочего написано: «Не хотеть на царство злодея, именующего себя царевичем Димитрием». А ведь этот оборот первый и единственный раз сам царь Борис в свой последний день сказал, а кто тогда с ним заседал? Вот то-то же!

И вышел из этого большой соблазн. Раньше в бумагах официальных так никогда не писали, злодея именовали четко — расстрига Гришка Отрепьев. Кроме того, народ у нас особенный, он между строк читать горазд, а в строке половину слов по небрежности пропускает, вот и получалось: «…не хотеть на царство царевича Димитрия». А из этого даже самый темный крестьянин сделает вывод, что царевич Димитрий жив и именно он засел в Путивле.

Но тогда я об этом ничего не знал, не до собора мне было и не до присяги, я похоронами почившего царя Бориса занимался. С учетом положения, всеобщей суеты, нехватки времени и помощников сделал, как я считаю, неплохо. Вот и княгинюшка сказала: «Благолепно получилось!» Главное, я считаю, что много простого народу было и народ этот выражал непоказную скорбь. Сейчас чего только о царе Борисе не говорят, а всякие борзые писаки какие только небылицы не выдумывают, а я вам так скажу: русские люди всех царей своих любят, но Бориса любили, пожалуй, поболее обычного. Да и чего его было не любить? Молодой, видный, милосердный, в милостыни щедрый. Я, кстати, распорядился в день похорон раздать народу милостыню, ранее не виданную, и обещал двукратно в сороковины, благо после двух благополучных лет казна была полнехонька, даже несмотря на войну.

Одно меня немного расстраивало: лица у людей были скорбные, у многих и слезы лились из глаз, а губы шевелились не молитвенно, все тихо обсуждали слухи разные о смерти Бориса, те, о которых я вам раньше рассказывал, и другие, которым в таких случаях несть числа.

Тут надо несколько слов о новом царе сказать, я ведь, помнится, только раз и обмолвился о нем как об отроке дивном. Собственно, рассказывать-то нечего. Был Федор во многом точной копией отца своего, что и немудрено, потому что оба воспитывались одними и теми же людьми — царицей Ариной и Борисом Годуновым. Родители Федора к воспитанию его никакого касательства не имели, Борис — по молодости и по загруженности разными делами, Мария же находилась в полном подчинении у свекрови и, даже когда та удалилась в монастырь, боялась шагу ступить без ее позволения. Так что от родителей на Федора изливалась только любовь, что, впрочем, тоже немало.

После ухода царицы Арины и Годунова Федор наконец перешел под власть родителей, но Борис и в воспитании сына копировал своего пестуна, а Мария — Мария продолжала изливать любовь, но не более того. Царь Борис рано начал привлекать сына к делам управления, всегда сажал его рядом на заседаниях Думы боярской или при приеме послов, объяснял ему дотошно причины принятия тех или иных решений, но не поручал ему ни одного самостоятельного дела, пусть самого пустякового. Другой на месте Федора непременно бы взбрыкнул, но всякую строптивость бабка вытравила из него еще с пеленок, вместе с волей и естественным мальчишеским и мужским стремлением к свободе.

Воспитатели у Бориса и Федора были одни и те же, но обстоятельства их детства и отрочества все же сильно различались. Борис провел эти годы во дворце царя Симеона, испытывая на себе все причуды вздорного дедовского характера, он прошел хорошую начальную школу жизни, но эту науку постигал в ущерб всем остальным, и, несмотря на все усилия, в последующие годы Борис так и не смог преодолеть свою малообразованность во многих вопросах. Федор же с детства жил в неге и холе, окруженный любовью и многочисленными учителями. Я ничего не могу сказать о его уме, к сожалению, по разным причинам, от меня не зависящим, я с ним почти не общался, но премного и пречасто слышал от других людей хвалу его мудрости книжной, хотя это не то же самое, что ум, по себе знаю. Особенно восторгались иностранцы, но их мнению я еще меньше доверяю, по ним, если человек умеет бойко болтать на их языке, то уже и умен, а коли не умеет — то глупый варвар.