Бабочки в жерновах - Людмила Астахова

Перспектива ждать так долго не показалась Верэн привлекательной. Как у всякого юного существа, помыслы и планы хадрийки не простирались далее собственного тридцатилетия.

— А Лунэт? Какая она была… будет…?

— Честно? Она мне никогда не нравилась. Вечно подбивала Лисэт на всякие нехорошие вещи в отношении Дины. Потом подружка в тюрьму, а эта обязательно выкрутится. Не люблю я её. Одни неприятности от Лунэт.

Верэн осторожно отодвинулась в сторонку, так недружелюбно и холодно поглядел на неё Хил. Глаза у него серые, прозрачные, волосы светлые, и весь он какой-то ледяной, словно последний снежный сугроб с теневой стороны стены.

— А если я… она… Лунэт изменится? Люди же меняются.

— Мы пытались, Куколка. Много раз. Не получалось, — отрывисто сказал ветеран. — Это как болезнь, надо знать первопричину, чтобы вылечиться. Выяснить, что же случилось в самой первой жизни. И тогда…

— Ага! — догадалась хадрийка. — Ланс… то есть господин Лэйгин это выяснит. Он же ученый!

Девушка повеселела и протянула руку за бутылкой, собираясь выпить за внезапно обретенную надежду.

— Хотелось бы, Куколка, очень хотелось бы. Будем верить. Я, например, очень хочу.

Они по очереди пригубили дешевого и крепкого вина.

Стражница. Калитар

Если высокий господин Тай даже в темнице оставался воплощенной в благородной крови Властью, то рыжий, как закатный пламень на волнах Сонного моря, лазутчик Берт, по причине исключительной изворотливости прикованный не только за ногу, но и за шею, являл собою ходячее… хотя теперь уже, конечно, полусидячее Искушение. Темно-серые, как зимние штормовые тучи, глаза по-охотничьи зорко следили за каждым движением стражницы, твердые, подобно чеканному узору на бронзовой вазе, губы раздвигала приветственная улыбка, а игра мышц на полуобнаженном теле атлета, когда он чуть приподнялся навстречу вошедшей… Ах-х! Словно обухом жреческого топора по затылку! Лив пошатнулась, будто жертвенная корова перед алтарем, и разве что не замычала.

И, словно всего этого было мало, он еще и заговорил. А может, запел? С Бертом разве поймешь!

— Ли-ив, — протянул узник, и от этого долгого и сладкого «Ли-ив» в животе у стражницы заныло и затрепетало: — Жизнь моя. Здравствуй. Там, снаружи, похоже — чудесный летний день?

— Твой последний день, Лазутчик, — напомнила Лив намеренно грубо, чтобы стряхнуть чары. Вроде бы помогло… по крайней мере с дыханием справиться удалось!

— Не верится, что ты это допустишь, моя Лив, — узник обнажил белоснежные зубы в ухмылке. — Ни мне, ни, уверен, всем остальным. Они там уже сделали ставки? — он мотнул головой в сторону двери: — Как ты меня спасешь? Принесешь одежду охранника или укажешь тайный подземный ход, м-м-м?

— О, Берт, Берт! — она тоже показала зубы в невеселой усмешке: — Способен ли ты хоть на что-то без помощи женщин? Тебе нужно проникнуть в крепость — ты соблазняешь жрицу, нужно выбраться из тюрьмы — обольщаешь стражницу… Что бы ты делал, если б твоим тюремщиком был старый жирный толстяк, не склонный к мужеложству?

— Никто не ведает пределов своих возможностей, так что говорить о желаниях? — Берт пожал плечами, зазвенев своей цепью. — Особенно когда желание жить так велико. А оно велико, поверь.

Женщина помотала головой, отступив на шаг.

Остатки веселости сползли с лица Лазутчика, как утренний туман с утеса.

— Оно безмерно, моя Лив. Жить. Дышать. Любить! — и, видимо, чтобы столь жаркое признание было понято верно, уточнил: — Любить тебя, моя стражница. Вечно.

— Благодарю, но вот это уже лишнее.

— Не зарекайся, — Берт подмигнул. — И не спеши отказывать себе в такой малости. Тем паче, ты уже сделала один шаг. Я здесь и всё еще дышу.

— О да! — Стражница отшатнулась и побледнела, яростно раздувая ноздри. — Ты здесь, ты жив и все еще дышишь, хотя должен бы уже сдохнуть! Замурованным вместе с падшей жрицей. Неужто тебе ничуть не жаль Келсу?

— Прости… кого? — он недоуменно нахмурился. — Кого я должен жалеть, сидя здесь?

— Келса. Ее так звали, ту девушку. Поющая жрица. Келса.

— Келса-а… — протянул Берт. — Красивое имя. Я не спрашивал, как ее зовут. Благодарю, теперь я запомню.

— Лжешь! Забудешь, как и прежде. Ты всегда забываешь, Лазутчик, — скривила губы Лив и осторожно присела на циновку у самого входа, упершись спиной в решетку так, чтобы в случае нужды быстро вскочить. — Скажи мне, отчего ты сделал это с ней? Почему не пришел ко мне?

— К тебе? — Лазутчик рассмеялся. — К тебе, моя Лив? И ты — ты, стражница! — открыла бы мне ворота крепости?

И вдруг Лив словно бы накрыло с головой мутной волной прилива, потащило, закружило и затянуло в воронку темноты, прямо туда, к морским и подземным. И пока она задыхалась и барахталась, перед зажмуренными в ужасе глазами пролетели бесчисленными песчинками все те «Да!», которые срывались с ее губ прежде. Или так только казалось? Как отличить провиденье от бреда и как удержать слово, бьющее дротиком в подреберье?

— Нет.

Услышала и сама себя испугалась, а когда открыла глаза, взмокшая и растерянная, словно и впрямь окунулась в темный пруд неведомого, то ужаснулась еще больше растерянности в глазах Берта. Удивление билось в его зрачках и плясало отблесками факела на коже.

— Что?

Так он сказал это, будто до сего мига был совершенно уверен, что она должна, обязана ответить «Да». Будто она уже так отвечала.

— Нет, не открыла бы! — стражница с изумлением обнаружила, как легко ей удалось воскликнуть это, и вообще как легко, как невесомо стало ее тело, словно это на ней, а не на Берте, только что звенели цепи, и вдруг они исчезли в одночасье. — Я — стражница, а ты — лазутчик, изменник и предатель, и здесь тебе самое место. С чего вдруг я должна тебе помогать?

Однако лазутчик, которого так просто сбить с толку и заставить хлопать глазами — это, прямо скажем, никудышный лазутчик. Берт совладал с изумлением быстро.

— Мы с тобой повязаны, милая. Келса досталась богам, а я — тебе. Ну, и как? Нравлюсь я тебе таким, на цепи?

— Ничуть, — подумав, признала Лив. — Но мало ли что мне не нравится? Выпустить тебя и навлечь на себя кару морских и подземных? Но чем ты лучше всех прочих? Если уж рисковать, так ради кого-то действительно достойного, — она встала и, уже стоя в дверях, добавила: — Я еще зайду, Берт. Не скучай.

Нет худшего порока для стражника, чем сомнения. Вороватость поймут, пьянство и леность простят, а глупость вкупе с тупостью — это и не пороки вовсе, а напротив, достоинства. Но вот сомнения… Мало ли тех, кто начал с невинных размышлений о природе законов и справедливости, а кончил в канаве с клеймом «Неблагонадежный» или по другую сторону решетки с табличкой «Мятежник»? Ну, если по чести, то мало. Своя шкура дороже. Однако…