Современная канадская повесть - Мари-Клер Бле

— Да что случилось, в конце концов?

Губы у него снова начинают дрожать. Я никогда прежде его таким не видел. Что происходит?

— Ваша…

Я мгновенно догадываюсь. Мадлен, которую я отпустил с ним одну! Но мы же едем не к вокзалу!

— Где она?

И опять мне ответ не нужен. Мы едем к дому Ришара.

— Она ранена?

Он кривит рот и втягивает голову в плечи.

— Да говори же, болван! Она ранена?

Едва заметное движение головы. Я хватаю его за руку и кричу, еще не понимая:

— Умерла? Умерла?

Джим не отвечает. Умерла! Этого не может быть! Пятнадцать минут назад она плакала у меня на груди. Он ошибается. Мадлен не могла умереть. Я сижу, потрясенный, отказываясь верить. Но если она погибла, значит, это Ришар убил ее. Убил!

— Он убил ее, Джим? Да? Убил? Говори же!

— Нет.

— Несчастный случай?

— Нет.

— Но что же тогда? Что?

— У нее было оружие.

— Так это она сама…

Я бессильно откидываюсь на спинку сиденья. Где она достала оружие? Это все козни города! Эти люди если бьют, то наповал. Они хотели меня уничтожить. Слезы Мадлен! Я сказал, что она прощается так, будто мы расстаемся навсегда. «Береги себя». Ее последняя попытка совладать с собой. Револьвер. Полиция. Люди. Весь город, наверно, слышал этот выстрел. А Ришар?

— Она сама себя убила? Да? Сама?

— Да.

— А он? А Ришар?

— Только ранен. Кажется, нетяжело.

Она даже не сумела убить его, глупенькая, но уж зато в себя не промахнулась. Решилась ли она на самоубийство заранее или уже после того, как выстрелила в Ришара? О, конечно же, заранее. Этот ее отъезд… А может быть, она предлагала ему уехать вместе?

Мы подъезжаем. Перед домом уже собралась толпа. Я выскакиваю из машины и быстро протискиваюсь в середину, ни на кого не глядя.

Мадлен лежит на снегу: видимо, упав, она уже больше не шевелилась. Никому не пришло в голову прикрыть тело. В ее волосах, которые еще живут на искрящемся снегу, замерзла кровь. Я машинально закрываю Мадлен глаза. Веки холодные. Я выпрямляюсь, не отрывая от нее взгляда. Одна нога у нее подогнута. Я вытягиваю ее. На шее, меж отворотов пальто, поблескивает агатовое ожерелье. Я приподнимаю рукав. Браслет тоже на ней. Я ничего не заметил, когда она меня целовала.

— Принесите одеяло.

Меня удивляет твердость собственного голоса. И вдруг я вижу рядом с Мадлен, на снегу, револьвер. Он, очень большой и тяжелый. Как же она с ним справилась? Полиция еще не приехала. Джим подает мне одеяло. Зеленое. Такое, какое она бы выбрала сама.

Внезапно я замечаю в темноте вокруг себя напряженные лица. О, этот безжалостный взгляд маклинцев! Он скользит от тела ко мне и от меня к телу. Если полиция не приедет, они могут простоять так всю ночь, пяля на нас глаза в ожидании еще каких-нибудь новых событий. В толпе много женщин, попадаются и дети. В последних рядах толкаются, чтобы лучше видеть.

Я смотрю на дом Этю в нескольких шагах от меня. В окнах горит свет. Ришар жив и потому неинтересен. Этот никуда не денется! Маклинцы спешат насытиться созерцанием мертвой приезжей дамочки и ее рогоносца-мужа.

Пронзительный вой сирены наполняет улицу. Он постепенно нарастает, и сердце мое начинает учащенно биться, словно это я преступник, я убил Мадлен. Машина подкатывает, и круг расступается. Полицейских двое. Один тут же начинает искать в толпе свидетелей. Другой, встав на колени, очерчивает на снегу положение тела и оружия. Оба действуют методично, хладнокровно.

Свидетель всего один — Джим. Полицейские разгоняют зевак, потом первый отправляется допрашивать семейство Этю, а второй остается охранять тело. Джим рассказывает, как все произошло.

Мадлен попросила отвезти ее к дому Этю, но не прямым путем, а через вокзал, чтобы я ничего не заподозрил. Подъехав к дому, она сунула Джиму пятидолларовую бумажку и отказалась ждать сдачу. Чемодан оставила в машине, сказав Джиму, что вызовет его позже. Это возбудило его любопытство, и, немного отъехав, он развернулся и возвратился обратно с погашенными фарами. Тут как раз показался Ришар. У них, видимо, был условный сигнал. Как только Ришар вступил в полосу света, падавшего от окна, она выстрелила. Ришар упал. И почти сразу же Джим услышал второй выстрел. Мадлен стояла в темноте, и он ее не заметил. Через несколько секунд она была мертва. А Ришар живет! Джим, самый давний свидетель нашей драмы, не пропустил и заключительной ее сцены. Я слушаю отрешенно, словно речь идет не о Мадлен, а о ком-то постороннем. Стоит мне отвернуться, не смотреть на кончики туфель, торчащих из-под одеяла, и я перестаю верить в случившееся. Появляется второй полицейский. Они о чем-то совещаются в сторонке. Потом вдвоем поднимают тело Мадлен и укладывают в фургон. Дверца захлопывается, и этот сухой, короткий щелчок потрясает меня своей будничностью.

Что-то вдруг обрывается во мне, и образуется пустота, которую заполняет образ покойной. Она видится мне такой, как в последний раз перед расставанием: глаза затоплены слезами, в лице ни единой кровинки. Она вскидывает голову, чтобы шагнуть навстречу судьбе, черпая силы в последнем приливе гордости. Этот образ будет жить во мне, даже когда все остальные померкнут. Маска пронзительной боли. А может быть, именно тогда Мадлен и была без маски? Я все ей простил. Даже плоть моя впервые забыла причиненное ей страдание. Волна жалости растворилась в любви, которая никогда не иссякала во мне. И именно в этот момент Мадлен убила себя. Подарила себе вечную свободу. Я уверен, что, когда она стреляла, глаза ее озаряла проклятая детская гордость. Мадлен умерла неукрощенной, не думая о том, что люди умирают один раз и навечно и она уже не сможет вернуться ко мне. Не для того ли она надела браслет и ожерелье, чтобы возвестить мне свой последний выбор? Не знаю, но она наверняка это сделала не случайно. Возможно, таким способом она хотела сказать мне нечто, что при жизни сказать не сумела бы, потому что ей неведомо было смирение.

Джим подталкивает меня под локоть, чтобы я шел к такси. Из окна я еще раз бросаю взгляд на то место, где она лежала, и внутри у меня все рвется. В эту гигантскую рану я могу вобрать Мадлен целиком. Каждый мой нерв обнажен. Я плачу.

Джим шумно шмыгает носом. То ли из участия, то ли потому, что у него насморк. Мне никогда этого не узнать. Я и не предполагал, что Джим может быть таким деликатным. Он все-таки сохранил где-то в глубине души некоторое благородство, и в чрезвычайных обстоятельствах оно внезапно проявляется. Я должен был бы пожалеть и Джима тоже.

Дома Тереза уже все знает. Вероятно, об этом сообщили по радио в программе новостей. Покой мирного февральского вечера нарушен сенсационным событием! Маклинцам будет сегодня чем поживиться. При виде меня Тереза, и без того заплаканная, разражается рыданиями. Я оставляю ее на кухне, иду в гостиную и сажусь в серое кресло, где некогда залечивал раны, которые наносила мне Мадлен. Напротив стоит розовый диван; отсюда путь Мадлен начал раздваиваться, и здесь же был разыгран второй акт, еще оставлявший надежду, что герои в конце концов будут счастливы.

Страдание от смерти Мадлен проникает в меня медленнее, чем некогда горечь от ее измены. Неужели мне действительно удалось закрыться от всего, спрятаться с головой под панцирь? Нет, просто смерть — слишком ошеломляющее событие. Оно обрушивается на нас с такой силой, что боль приходит лишь позднее, намного позднее. Смерть надо осознать. Изо дня в день я буду видеть, что Мадлен не возвращается. Дом еще весь полон ею. Невозможно поверить, что ее везут, мертвую, в полицейском фургоне, когда розовый диван хранит отпечаток ее тела, по ковру в спальне рассыпана пудра и все комнаты пахнут Мадлен. Мой взгляд останавливается перед окном. На полу белеет маленький скомканный платок, который она целый день мяла в руке, словно Мадлен растаяла в воздухе, и платочек чудом уцелел. Как будто колдун, заставивший ее исчезнуть, забыл уничтожить и эту крохотную улику. Я поднимаю платок. Он пропитан ее духами, чуть-чуть сладковатыми. Обыкновенный лоскут материи, который не может вернуть мне даже самую малую частицу Мадлен.

— Как она могла на это решиться?

Тереза, опухшая от слез, стоит, прислонясь к косяку кухонной двери, и обращается не столько ко мне, сколько к себе самой, не в силах осмыслить абсурд случившегося. Впрочем, я и не смог бы дать ей ответ. Никто не знает, как человек решается на такой шаг. Они, вероятно, сделают мне подарок, написав в своем заключении, что Мадлен была «невменяемой», «не несла ответственности…» и так далее, дабы не бросить тень на репутацию элиты, к которой я имею честь принадлежать. Ответственности Мадлен действительно не несла. У нее не оставалось иного выбора, кроме как совершить то, что она совершила. Она была несвободна, так же, как был несвободен и я в решающую минуту заступить на ее место, выйти вместо нее на сцену и принять на себя предназначенный ей удар. Чего же стоит такая жалость?