Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл

Критики не смогли отдать им должное. Незрелые, но очень живые силы, которые демонстрировал «Грозовой перевал», остались совсем незамеченными. Их суть и природа были поняты неправильно. Личность автора получила неверную трактовку: писали, что это произведение – ранняя и неумелая проба того же пера, которое создало «Джейн Эйр». <…> Несправедливая и печальная ошибка! Мы поначалу смеялись над ней, но теперь я не могу сдержать слез, вспоминая это.

С тех пор жизнь Шарлотты разделилась на два параллельных потока: жизнь в качестве писателя Каррера Белла и жизнь мисс Бронте. Каждому из них следовало исполнять определенные обязанности, не то чтобы противоречащие друг другу и не то чтобы невозможные для другого, но плохо совместимые. Когда мужчина становится писателем, для него это обычно просто перемена занятия. Он посвящает литературе часть своего времени, которая до сих пор уходила на другие дела. Он оставляет заботы, прежде волновавшие его как юриста или врача, или отказывается от торговых операций, с помощью которых зарабатывал себе на жизнь, и тогда другой купец, юрист или доктор занимает освободившееся место, чтобы продолжать дело не хуже его. Однако никто не заменит дочь, жену или мать в их тихих и неустанных трудах. Только сама женщина, которой Господь назначил именно это место, может справиться со своими обязанностями. Женщина не выбирает по собственному усмотрению главный труд своей жизни и не может отказаться от возложенной на нее долгом работы по дому даже ради воплощения самых блестящих талантов. Но в то же время она не должна уклоняться и от дополнительных обязанностей, которые подразумевает сам факт обладания подобными талантами. Она не должна прятать свой дар под спудом: он предназначен для служения людям. Со смирением и верой она должна постараться воплотить то, что вовсе не является невозможным, ибо в противном случае Господь не наделил бы ее этим даром.

Говоря это, я пытаюсь обратить в слова то, что Шарлотта Бронте воплотила своими поступками.

1848 год начался с домашних неприятностей. Как бы это ни было неприятно, но приходится напоминать читателю о той тяжести, которая постоянно лежала на сердце у отца и сестер в то время. Было бы хорошо, чтобы близорукие критики, пишущие о печальном и даже мрачном мировоззрении сестер Бронте, выразившемся в их романах, понимали, что источником этих сочинений служило живое воспоминание о длительных несчастьях, которые довелось пережить авторам. Хорошо было бы также знать тем, кто возражал против жестоких сцен или с отвращением от них отстранялся, полагая, что это плоды воображения писателей, – хорошо бы им знать, что источником этих сцен служила не фантазия и не идея, а грубая реальность, которая давила на авторов в течение долгих месяцев и даже лет. Сестры Бронте, повинуясь суровому голосу совести, писали о том, что видели. Конечно, они могли и заблуждаться. Наверное, заблуждением было само обращение к литературе в то время, когда их чувства были так захвачены происходящим и для них невозможно было писать ни о чем другом, кроме того, что они видели в жизни. Наверное, куда лучше было бы описывать только добрых и милых людей, совершающих добрые и милые поступки (в этом случае сестры Бронте вряд ли смогли бы писать вообще). Я хочу только сказать, что не знаю другого случая, чтобы женщины, обладающие такими удивительными талантами, распорядились бы ими с бо́льшим чувством ответственности. Что касается заблуждений, то пусть их судит теперь – как писательниц и как женщин – сам Господь.

11 января 1848 года

В последнее время в нашем доме было неблагополучно. Брэнвелл ухитрился каким-то образом добыть денег у старых приятелей и устроил нам невеселую жизнь. <…> Папа постоянно волнуется, а мы не находим себе места. Пару раз брат падал в припадке. Чем все это кончится, одному Богу известно. Но кто прожил жизнь без страданий, бедствий, у кого нет скелетов в шкафу? Остается только делать то, что должен, и терпеливо сносить все беды, которые посылаются свыше.

По-видимому, Шарлотта прочитала рецензию мистера Льюиса, посвященную новым романам, сразу после того, как в декабре 1847 года вышла эта заметка. Однако я не нашла никаких указаний на это вплоть до 12 января 1848 года.

Дорогой сэр,

искренне благодарю Вас за Вашу благожелательную рецензию. Я выражаю свою признательность с чувством удовлетворения тем, что теперь уверен: посвящение книги не покажется лишним или бесцеремонным. Вы не были суровы к «Джейн Эйр», а, напротив, были весьма снисходительны. Я рад, что Вы рассказали мне о недостатках книги приватно: в предназначенной для публики заметке они еле упомянуты, и я, вероятно, пропустил бы их или не стал бы о них слишком долго размышлять.

Пара слов о Вашем предупреждении осторожнее браться за написание новых произведений. Мой запас материалов совсем невелик, наоборот, он весьма мал. Кроме того, ни мой жизненный опыт, ни мои познания, ни мои таланты не позволяют мне стать многопишущим автором. Я говорю об этом Вам, поскольку статья во «Фрейзерс» говорит о том, что Вы, похоже, склонны думать об авторе «Джейн Эйр» лучше, чем эта персона заслуживает. Мне было бы больше по душе, если бы у Вас осталось верное, а не лестное для меня впечатление – даже в том случае, если нам никогда не доведется встретиться.

Если я когда-нибудь действительно напишу еще одну книгу, то в ней не будет ничего от того, что Вы называете «мелодрамой», – по крайней мере, я на это надеюсь, хотя уверенности у меня нет. Надеюсь я и на то, что смогу последовать совету, который сияет в «сострадательных глазах» мисс Остин, а именно «больше отделывать свое произведение и быть сдержаннее», хотя у меня и здесь нет уверенности. Когда авторы хорошо сочиняют или, скажем так, когда они пишут гладко и плавно, их ведет некая сила, которую они чувствуют в себе. Эта сила становится их госпожой, она знает, что и как нужно делать, и отвергает любые указания, кроме собственных. Она диктует определенные слова и требует, чтобы они остались в тексте, – не важно, какими они окажутся, взволнованными или сдержанными. Она выбирает персонажей, указывает невероятные повороты сюжета, отвергает тщательно продуманные идеи и неожиданно подбрасывает и одобряет совершенно новые.

Разве это не так? И должны ли мы пытаться противостоять этой силе? Да и можем ли мы ей противостоять?

Я рад, что вскоре появится Ваше новое произведение. Меня разбирает любопытство: пишете ли Вы в согласии с собственными принципами и теориями? Похоже, в «Рэнторпе» это было не совсем так, по крайней мере в последней части, хотя первая исполнена, как мне кажется, почти безупречно. В ней есть и мощь, и верность действительности, и глубокий смысл, и все это придает книге истинную ценность. Однако, чтобы так писать, нужно многое в жизни повидать и понять, чем я похвастаться не могу.