Дрянной декан (СИ) - Людмила Райот

в конкретный момент времени, а еще смешно изображал трагические жесты и душераздирающую мимику певцов. Когда же он начал тихо напевать на итальянском, я предприняла попытку убежать куда подальше, но он поймал меня за руку и долго щекотал, угрожая замучить пением до смерти, если я не проявлю уважения к артистам хотя бы во втором акте.

Сидящая неподалеку пожилая пара посматривала на нас с карикатурным ужасом на старческих лицах. «Ёперный театр! Отец и дочь, на глазах у всех!», — наверное, думали они.

— Если продолжишь в том же духе, нам придется расстаться! — ухахатываясь, просипела я, пытаясь локтем отпихнуть прилипчивого мужчину.

— А чего ты хотела от старого зануды? — также тихо и напряженно откликнулся он, продолжая тискать мои подмышки, «нечаянно» задевая и другие, более сокровенные места.

— Того, чего хотят маленькие, морально неустойчивые девчонки…

Прозвенел первый звонок, в зал начали возвращаться зрители, и нам с деканом тоже пришлось вернуться в рамки приличия. Тяжело дышащий Верстовский передвинулся на свое место, заняв вертикальное положение. Я поправила платье и тоже поднялась повыше.

Снова погас свет, заиграла музыка, но теперь меня уже не клонило в сон. Правда, следить за происходящим на сцене снова не получалось: я не на шутку перевозбудилась. В голове стоял приятный туман, сердце стучало, заглушая арии, в трусиках стало мокро. Набравшись смелости, я прикоснулась к бедру Верстовского, легонько поглаживая его ногу через чуть шершавую ткань брюк.

Он почти сразу же положил свою руку сверху. Она была горячей, словно угли. Чуть сжав пальцы, он передвинул наши ладони чуть повыше и поближе к паху. За представлением декан уже смотрел вполовину глаза. Получив невербальное разрешение, я продолжила шалить — добралась до вожделенного места у него между ног, накрыла ладошкой вздыбившийся холмик и чуть поцарапала его ногтями, чувствуя, как он становится все более внушающего оптимизм размера.

Верстовский не стал включать святую невинность и ответил мне ровно тем же самым: переложил ладонь на мою собственную ляжку и пустил ее в эротическое путешествие, бесстыдно задирая с одной стороны и так достаточно короткую юбку.

Хорошо, что в зале было достаточно темно, и ближайшие к нам люди смотрели на сцену, а не по сторонам. Тем не менее, полностью отдаться блаженству не получалось: рука декана уперлась в препятствие в виде шортиков от колготок, обойти которое в столь стесненных условиях не представлялось возможным.

Томление, усиленное чувственным пением, усилилось, став почти нестерпимым. Кульминация — как физическая, так и оперная, была уже близка. Я поняла, что мне срочно требуется уединиться и сбросить напряжение. Оставив сумочку, я убрала руку Верстовского и, прошептав ему на ухо «Мне надо выйти», полезла по темному ряду по направлению к выходу, задевая коленками недовольных зрителей.

И очень удивилась, когда поняла, что он полез за мною следом, вызывая своими мощными коленями еще большее негодование у собравшихся.

— Ты куда? — Вениамин нагнал меня в пустующем коридоре, куда смутным эхом доносилась симфоническая музыка.

— В туалет.

— А зачем? — он показал нужное направление, и мы пошли, нет, почти побежали по мраморной винтовой лестницу.

Я ничего не ответила, лишь застенчиво улыбнулась и покраснела до кончиков ушей.

— Постою за дверью, посторожу, — ухмыльнулся декан и еще быстрее потащил меня в сторону уборных.

Но остаться в стороне, раз уж такое дело, я ему не позволила. Туалет в оперном театре оказался отличным — с отдельными, чистыми и просторными кабинками. И совершенно пустым.

Проверив обстановку, я схватила декана за грудки и втащила его за собой в одну из кабинок. Он закрыл замок и без лишних слов припечатал меня к стене, приподнимая подол платья и саму меня заодно. Я обхватила его ногами, подставила губы под жадный поцелуй и на этом «Лючия ди Ламмермур» была для нас окончена.

41. Травля

И ненависть мучительна и нежность.

И ненависть и нежность — тот же пыл

Слепых, из ничего возникших сил,

Пустая тягость, тяжкая забава,

("Ромео и Джульетта», У. Шекспир)

«Любовная идиллия на фоне стремительно апокалипсирующего мира» — если бы по моей жизни писали книгу, нынешняя глава ее называлась бы именно так.

Следующие неделю или две она протекала однообразным, безумно-ужасным образом, ибо некоторые моменты её были до безумия приятными, а некоторые — просто ужасными.

Все чудесные мгновения, проведённые рядом с Вениамином, превращались в бледную тень воспоминаний, стоило мне зайти в аудиторию к собственной группе. А неприятные часы занятий, полные холодного насмешливого игнора, обращались в прах, когда я снова оказывалась в его объятиях.

Мильнев, по какой-то причине решивший стать моим верным рыцарем на период репрессий, стоически переносил вместо со мной все насмешки, записки и косые взгляды. Не скажу, что его общество доставляло мне большое удовольствие, но вместо с ним было лучше, чем совсем одной.

Я решила не пытаться вызвать Юлю на диалог. Просто не знала, как и о чем нам теперь разговаривать. Кажется, наступила наша персональная точка невозврата, после которой любые попытки сблизиться были обречены на провал. Даже просто ходить с ней в один и тот же вуз стало невыносимым. А уж постоянно видеть ее на занятиях было сродни психологический пытке. Учеба в Ливере, которая так зажигала и вдохновляла в первое время, стала для меня каторгой.

Помимо унизительных записок, то и дело появляющихся на моей парте, группа никак не показывала свое отношение ко мне. Не уверена, что полный игнор можно отнести к нейтральной позиции, но в целом меня не так уж и доставали. Никто не цеплялся ко мне, не приставал с нетактичными вопросами, не смеялся в открытую. Вместо этого меня сопровождал непрерывный шлейф из шепотков, сдавленных смешков и косых взглядов. И поток их не иссякал даже тогда, когда я выходила из аудитории и отправлялась в столовую, холл или другой лекторий.

— У меня началась паранойя, или все и правда смотрят на нас? — спросила я Мильнева, когда мы шли по университетскому коридору.

— Не на нас, а на тебя.

— Что еще случилось? — мне пришлось остановиться и дать бросившемуся вскачь сердцу время немного угомониться. Стоит заметить, весна выдалась очень уж нервотрепная для моего главного мышечного органа — оно вечно сбивалось с ритма и совершало действия, ему не свойственные: то радостно подпрыгивало к самому горлу, то тревожно падало в кишечник. Я уже забыла то благословенное время, когда состояние мое было плавное и расслабленное, а сердце стучало ровно и умиротворенно. Будь то любовная лихорадка или стресс из-за усиливающейся травли, организм реагировал примерно одинаковым образом.