Россия в неволе - Юрий Екишев

Я уже писал о стерляжьей ухе. Гораздо меньше о том, как ловится эта рыба. Чаще всего помнится не самая крупная, а та, что упустил (она и кажется-то всегда внушительней, и запоминается ярче). Но в этом случае у меня – не так. Самая здоровая, которая мне попалась – около четырех килограммов (для стерляди – редкость, у нее стандарт – килограмм, полтора). Хорошо помню то утро, когда она попалась.

У меня есть свой дом в деревне. Река от дома недалеко, по единственной улице метров двести-триста, и через сто метров – и тайга, и река, северная, быстрая, шириной метров сто пятьдесят (что я все о метрах? Расстояние в памяти ведь все равно условно…). На реке – излучина, мое место на реке, где закинуты продольники на крупную рыбу. Я ловлю обычно на миног, которые добывю из прибрежных кочек, из сине-серой глинистой грязи, скрепленной старым корнями упавшей в воду, подмытой по весне луговой пластины. Место, где я их добывал – выше по течению, возле заросших, когда-то колхозных, а еще ранее – монастырских, лугов... Подниматься туда на веслах – отдельная история, приключение, обыденно-тяжелое, совершаемое раз в три-четыре дня в зависимости от клева. Если углубляться дальше по ассоциациям, от тех лугов – можно уйти далеко, в детство, к отцовской молодости, к собиравшимся на покос в автомашину бодрым, полнотелым, громко хохочущим сдобным деревенским молодухам – пышкам… Короче, можем увязнуть… И так уже увязли…

Читатель(ница), не хотите следовать за мной – пейте утренний кофе, не опаздывайте в фитнес или на шопинг, или корову подоить… Или все же, лучше не бывает – к друзьям, к любимым…

Я – о миногах. Я плавал за ними вверх по течению, пару километров, иногда, когда было тепло – залезал в воду, выкидывал кочки на берег, возился в грязи, собирая миног, а по холоду – приходилось тащить с собой загнутые вилы, чтоб таскать кочки… Плыть вниз по течению – отдых. Курить я бросил уже лет шестнадцать назад, просто отдаешь лодку течению, а сам – сидишь, смотришь: кулики-сороки проскочили по руслу туда вниз, потом полетели обратно, что-то у них, наоборот там, внизу… Ястреб кружит… Мир Божий и покоится, и стоит, и движется, и идет к неведомому, оставляя от твоей жизни только то, что не перемелется, не сотрется, не исчезнет – немую любовь, к чему, к кому?.

Свой запас миног, пока меня несло течением, я освобождал от мутной воды, грязи – дня два-три им мыкаться в старом бидоне, пробитом для их сохранности дырками от гвоздей. На миног – мелочь не клюет, только хищник – щука, язь, налим, стерлядь, судак, окунь – или все, или ничего, тем и хорошо.

То утро было молочно-белым, пасмурным. Я встал, как всегда, очень рано, с падающей росой и поднимающимися ночными туманами. В доме все еще спали – не то, чтоб я это помню, просто так было почти всегда: утро, излучина реки, сотни раз пройденные, прожитые, присвоенные до некоторого предела, до вечности, в которой есть место тому, с чем ты сроднился в жизни – нехитрая деревенская жизнь, еженедельная и праздничная служба в церкви, друзья.

До реки добрался тоже по привычке – на машине, не успевшей прогреться, с запотевшими стеклами, обляпанными серыми отпечатками давленых, присохших комаров (будто отпечатки с египетских эрмитажных покрывал) – тоже привычка, городская, в городе доходящая до абсурда – несколько сот метров до магазина и обратно: обязательно на машине…

Солнце было за легким слоем ровных, не дождевых, покойных облаков. Закаты тоже бывают, как вечные костры – обжигающе, обваривающе красны. А то утро и день, и многие такие же другие – белы и прозрачны, обнимающе-молочны, будто укрытые легким уютным одеялом, в отличие от вездесущего красно-огненного вечернего разлива, иногда вызывающего противоположное – не отеческую объемлющую ласку мира, а прожигающую изнутри тревогу, неустойчивость, потребность, что-то сделать, чтоб притушить этот нечеловеческий пожар.

То утро, предчувствие, что что-то попалось на снасти – в меру волновали, будили, конечно, кровь, одновременно сливаясь с постоянством: так было и будет до Страшного суда, когда уже конец всему, что имеет начало, и что преобразится в последнем огне. Река будет по утрам спокойна почти всегда в такие утра, всегда одинаковая и новая, давая каждый день – свое, сужденное этому дню, щедро разговаривая на своем языке.

В то утро, я только подошел к берегу, – и еще издали, сверху, с крутого обрыва, на котором наладилось древнее городище, помнящее еще скандинавские легенды, войну викингов за Железные ворота, которые они приплыли сюда штурмовать аж в 11 веке – увидел, что что-то не так: попалась рыба, серьезная.

Городище было по квадратикам раскопано до древних очагов-каменок 12 века, пару лет назад. И на расчищенной округлой полянке, окруженной еще угадывающимися ровом и валом – росла теперь земляника, которую я обычно пробовал каждое утро, или приносил домой. Но сегодня было не до того – надо было быстро спускаться, цепляясь за мягкие по-детски лапы пихты, вниз, к лодке, отвязывать ее, сталкивать в воду – ведь что-то крупное попалось возле одной из донок (ее мне в том месте, почти посреди реки, посоветовал поставить еще несколько лет назад отец, когда он вышел на пенсию и мы вместе осваивали здешнюю ловлю) – выпрыгнула раз, другой, третий вверх, дала свечку и снова ушла в воду какая-то крупная рыбина… Лишь бы не сорвалась, пока я успею подплыть, встать удобно, настроить подсак и взять в руки леску – лишь бы не ушла!.. – и я рывками, не обращая внимания на брызги, погреб на плоскодонке туда, делая гребки все осторожнее по мере приближения… Рыба, видно, тоже уловила мое приближение – свечка! – огромная стерлядь, я такой не видел за всю свою рыбацкую, от Севера до Астрахани, сорокалетнюю жизнь…

Но на самом деле я хотел бы рассказать не об этой, а другой, менее великолепной по размерам, но более важной и памятной для меня, рыбине. Эту я вываживал очень долго – то осторожно подтаскивая, то отдавая лесу по опыту, сколько нужно, перебирая леску между пальцев так, чтоб рыба не могла засадить рывком никуда, ни в руку, ни в рукав, ни в лодку, мои острейшие, подточенные оселком, крючки. Эта была необычайно сильной (обычно они ходят парами, я потом ловил вторую, но в конце концов в районной газете поместили заметку об уникально большой рыбине, пойманной в то же время, что и моя, на несколько километров ниже, в другом поселке. Там ее фотографировали, взвешивали с хвастовством, охали – а моя-то была больше! Правда, мы тоже разок сфоткались – в тот день заглянули в гости двое монахов, и мы с батюшками растянули эту стерлядину на весь стол, а сами сели позади… – но это мы для себя, в архив, мы-то и так знаем, что все наше – лучшее). С этой, здоровущей, я намучился, конечно, долго. Но, в конце концов, поддел большим подсачком, который, еще папка сотворил из картофельной сетки, черенка от грабель и толстой, с мизинец, сталистой проволоки – больше метра в диаметре: серьезного характера снасти на серьезную рыбу.

И все-таки я хотел рассказать о другой, о которой никто другой не знал. Под осень рыба клюет уже редко, выборочно. Бывает то пусто, то густо. В основном, из-за того, что ту, которая зашла и стояла по своим местам – я уже выловил, и теперь ловилась проходная: спускавшаяся сверху, или наоборот, стремившаяся вверх с других мест. Короче, надо было уже сматывать донки – пустые дни были все чаще, и молочно-белая осень сменилась сначала дождливо-унылой, а потом уже и вовсе пошли заморозки. И вот в эту пору я однажды загадал почему-то – если попадется рыба, то у нашей движухи будет все хорошо, если нет – то… Конечно, это некорректно, суеверия и прочее, так нельзя. Но иногда слабым, колеблющимся нужны подтверждения тому, как ты живешь – не всем же ходить по воде, некоторым нужно что-то твердое, чтоб следующий шаг ступить. Что тут еще объяснять – монархия для нас естественна, и написано, что она будет – и все же по-детски иногда хочется, чтоб внимание к тому, чем ты живешь – было каким-то осязаемым, воплощенным что ли…

Короче, плывем за ответом – когда уж, Господи, избавимся от богоборческого ига, когда уж порядок, сила, мир, покой…

Обычно на "моем" участке реки я ставлю двенадцать продольников, и рыбы хватает, и время остается на другие занятия. Проверять плаваю, начиная снизу, с самого низкого – верх. В то утро все было тихо, прошел заморозок. За это лето от реки к дереву, к которому пристегивал замком лодку – я уже протоптал в траве целую тропу: вся трава стерлась, глина от моих вечерних и утренних выходов на реку превратилась в кашицу, а по желобку, оставленному лодкой, сочился ржаво-радужный ручеек. В это утро – все замерзло, и глупо вдвойне было что-то загадывать. Пока весло было сухим, было еще не так холодно. Я вышел на реку, поднял со дна реки бидон с миногами, которые шуршали тихо о бока – дней пять я уже не пополнял свой запас, а они все не кончались – это значит не клюет, и как с этим бороться.