Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский

Так или иначе, Ходасевич остался в своем полуподвале, а Книжная палата — на Девичьем Поле. Зимой снова пришлось всем сгрудиться в одну комнатку — Владиславу Фелициановичу, Анне Ивановне и Гаррику. Прислуге места для сна уже не было, она спала в кухне, на плите, но зато там было теплее: комната обогревалась через окошко из кухни. К Новому году прислуге пришлось отказать. Теперь, помимо службы, все труды по заготовке дров, растапливанию печи, приготовлению пшенки легли на самих Ходасевичей. К весне 1920 года Владислав Фелицианович заболел фурункулезом. «Эта весна была ужасна. Дом отсырел, с окон в комнату текли потоки от талого снега. Я лежал. Жена днем на службе, потом — за кухарку, потом — за сестру милосердия. Своими руками перевязывала по двадцать раз все мои 121 нарыв (по точному счету)»[409], — вспоминал поэт два года спустя.

Именно тогда впервые возникла мысль о переселении в Петроград. Руководство «Всемирной литературы», зная о положении Ходасевича и убедившись в бесперспективности московского филиала, предложило Владиславу Фелициановичу переезд. Но тут возникло непреодолимое препятствие: Ангарский не желал отпускать «незаменимого работника» и даже «заявил не шутя, что если я уйду из Книжной Палаты без его разрешения, то он посадит меня „куда следует“ за саботаж»[410]. Однако в конце июня 1920 года правление Российской книжной палаты было переведено из Петрограда в Москву, региональные палаты, в том числе и московская, ликвидированы, дело учета печатной продукции по всей стране объединено. Ходасевич остался без работы — к собственной радости. Все же Ангарский и теперь его не отпускал, утверждая, что Ходасевич «числится за отделом печати», и обещая подыскать новое занятие. Такова была оборотная сторона симпатии взбалмошного начальника.

Пока же Владислав Фелицианович, пребывавший в вынужденной праздности, воспользовался предложением Гершензона, который пристроил поэта и его жену (она тоже была изнурена трудами и недоеданием так, что на ней, как рассказывал Ходасевич Юлии Оболенской, «уж и румяна не держались») в «здравницу для переутомленных работников умственного труда». Это был двухэтажный домик в 3-м Неопалимовском переулке, где удачливые интеллигенты могли провести некоторое время, пользуясь праздностью, неплохим питанием и наблюдением врача, лишенного элементарных медикаментов. Ходасевича взяли туда на три месяца, Анну Ивановну — на полтора.

Сам Гершензон тоже провел в этой здравнице все лето; жил он в одной комнате с Вячеславом Ивановым — именно здесь они написали свои впоследствии знаменитые «Письма из двух углов». Как иронизировал Ходасевич, «в углу вечно мятежного Гершензона царил опрятный порядок: чисто постланная постель, немногие тщательно разложенные вещи на столике. У эллина Вячеслава Иванова — все всклокочено, груды книг, бумаг и окурков под слоем пепла и пыли; под книгами — шляпа, на книгах — распоротый пакет табаку»[411]. Ходасевичу повезло: ему досталась отдельная комната. Кроме гуманитариев-модернистов здесь отдыхали разные люди: пожилые врачи; восьмидесятилетняя Мария Александровна Сеченова-Бокова, считавшаяся прототипом Веры Павловны в «Что делать», тоже по профессии врач-офтальмолог; брат Бунина Юлий Алексеевич, известный общественный деятель и публицист, председатель Литфонда; старая меньшевичка Аксельрод-Ортодокс, пользовавшаяся славой «российского теоретика марксизма»… Некоторые из обитателей звали лечебницу «богадельней», но она была также и гостиницей: здесь ненадолго останавливались приезжающие в Москву провинциальные ученые.

Несмотря на многолюдство и пестроту жителей здравницы, после двух ужасных зим немудрено было почувствовать себя в раю. Но тут, в сентябре, Владислава Фелициановича застигло неожиданное известие: его призывали в армию. Оказалось, что призывная комиссия, выдавшая ему весной очередной белый билет, была поймана на взятках. На всякий случай все выданные ею освобождения были аннулированы. После семи белых билетов Ходасевича признали годным к строевой службе. В этом был форменный абсурд: почему-то и царские, и советские призывные комиссии были так зациклены на явно больном и глубоко штатском человеке. Такой же абсурд заключался в том, что сборный пункт, куда Ходасевичу следовало явиться, находился где-то под Псковом.

Было от чего отчаяться. Но Владислав Фелицианович повел себя разумно: прежде всего он воспользовался «призывом», чтобы избавиться от опостылевшей службы. Ангарский вынужден был отпустить своего незаменимого подчиненного. Затем надо было как-то освобождаться от нелепой мобилизации. К Каменеву обращаться после зимней неудачи не хотелось.

Тут Ходасевичу повезло: в Москве на короткое время оказался Горький. За те два года, которые прошли с поездки Ходасевича в Петроград, писатели почти не общались. Единственный за два года их разговор относится к концу 1918 года. Василий Розанов, бедствовавший в Сергиевом Посаде, обратился за помощью к Гершензону. Благородный Михаил Осипович, забывший все прежние обиды, решил помочь былому другу и придумал вот что: попросил Ходасевича, как человека, с недавних пор лично знакомого с Горьким, позвонить ему и рассказать о розановских горестях. Ходасевич просьбу выполнил и передал дочери Розанова присланные Горьким деньги — по его словам, немалые.

Теперь объектом горьковской благотворительности стал сам Ходасевич. Благодаря его вмешательству призывной вопрос был решен на самом высоком государственном уровне: Владислав Фелицианович написал записку Ленину, и Горький отвез ее в Кремль. Ходасевича переосвидетельствовали и освободили вчистую. Прощаясь, Горький еще раз предложил поэту перебираться в Петроград: «Здесь надо служить, а у нас можно еще писать».

Ходасевич колебался. Еще скверно чувствуя себя, он вернулся в здравницу, а тем временем — в первых числах октября — послал Анну Ивановну в Петроград на разведку. Видимо, рассказы жены обнадежили его. И все-таки прежде чем окончательно отважиться на расставание с Москвой, в которой прошла вся его жизнь, Ходасевич хочет решить еще один вопрос. 3 октября 1920 года, то есть как раз в то время, когда Анна Ивановна находится в Петрограде, он пишет письмо пушкинисту Павлу Щеголеву:

«Обстоятельства разных порядков — житейские и психологические — гонят меня из Москвы. Горький сулит мне в Петербурге всякие блага земные. Это хорошо, но благ небесных он мне не даст, а без них трудно. Тут-то и хочется мне попросить совета у Вас. Скажите моей жене, а еще лучше — черкните пару слов вот о чем: как Вы думаете, сыщется ли мне в Петербурге работа порядка историко-литературного, самого кабинетного, самого кропотливого? Это как раз то, чем я давно мечтаю заняться, и это единственное, что меня сейчас может „среди мирских печалей успокоить“. Если бы оказалась возможность работать в непосредственной близости к Вам — это было бы мне всего приятнее. Кое-какой навык у меня есть, самая близкая мне область — поэзия Пушкинского века. Вы меня глубоко обяжете, если уделите несколько минут внимания моему вопросу»[412].